Вершители судеб, творцы и палачи,

      Тираны, стоики, строители, солдаты…

      Бессмертник, врезаннный в гранит и кирпичи

      Стены багряной, острия ограды,

      Да роз закрытые, кровавые глаза

      В венках на площади и на кустах горбатых.

      Бесчинства, сбитые во фрунт парадов,

      И флаги на ветру (со всхлипом «пли!»),

      И канонады все, и колоннады,

      Асфальт вполнеба, небо без пощады.

      И невских вод, и площадей тирады,

      Что смертный ужас в конность бронзы влит,

      И лист шуршит ещё, как соглядатай.

      Ночь Микельанджело: «Молчи, молю, молчи!»[3]

      На свалке гипсовой своих гигантских статуй

      Нам жизнь оставили творцы и палачи,

      Убийцы-стоики, строители-солдаты.

      Апрель, и апельсин,

      И ломкий слух капели —

      Так делятся легко на солнечные щели,

      А в лужицах с эмалью льда – бензин,

      И солнце бьёт полого по панели,

      Луч пилит синеву, как жук-пропеллер,

      Но в ветках – первая мелькнула акварель.

      Над лужицей испуганно кружится,

      Из сна ли выпав, со снегу, синица —

      Конец зиме, мой ветреный апрель.

      Мой апрель-менестрель,

      ледяной, продувной одуванчик,

      как в сифоне, капель

      комарино звенит, то ли плача.

      За снега, за века

      затаясь, что тебе то и дело,

      всем кивая: «Пока!» —

      улыбаться – упрямо, несмело.

      Прозвенела струя:

      «Я другой, я не знаю, веками

      только камни стоят,

      оттого что из вечности – камни.

      Я рождаюсь зимой,

      но по-летнему ярок и тонок,

      с ясной снежной каймой

      я жесток и упрям, как ребёнок,

      но так больно от холода

      и от слепящего света,

      ручеёк я и облако,

      сам я из талого снега».

      …Уходя налегке,

      пробежит, не прощаясь, нечаянно,

      трель – капель по щеке,

      дребезг ливня и трепет дыханья.

      Где гостишь, с кем летишь

      мой апрель, колокольчик и мальчик?

      Смехом сыплешься с крыш,

      с них – горстями (безгорестно?!) —

            плачешь?

      Дождь, захлёбываясь, крошится

      голышами хлеба,

      тучи, пегие, как лошади,

      вытоптали небо.

      Сверху (гром-гремя) по улицам —

      бьют битюжьи ноги.

      Осень просится отмучиться

      на моём пороге.

      В неба холст, досиня выстиранный —

      сердце, имя, тело,…

      слиток капель, ветром высверленный,

      бился до предела.

      Но ни жалобы, ни жалости

      в листьях ржаво разных

      Жизнь и смерть им – краски, кажется,

      ярки и бессвязны.

      Льёт, как карты мечут… Спрашивать

      в хаосе ответа —

      умирать и вправду страшно – так?

      Жить – да легче ль это?

      Прояснилось… Солнце выглянуло

      вновь, без укоризны —

      в небо лёгонькое, вылинялое,

      в серый круг отчизны.