В глухом городке, на эстраде дощатой

      стоит человек, улыбаясь печально.

      Но руки уверенно держат улыбку,

      летящую бегло, зеркально на скрипку,

      (созвучные смыслы скрывая и знача,

      то прячась, то вглубь что-то яркое пряча).

      Без умолку солнце колеблется, льётся,

      так вдруг с потолка паутинка сорвётся —

      на каплю, что в тёмной водице смеётся.

      И вновь безустанно прядётся и вьётся,

      а тени стрекоз пропадают в колодце.

      Глухой городок в носорожьих сугробах,

      далёко в снега убегает дорога.

      Чьё сердце стучит всё короче и глуше,

      ритмичному току смычка непослушно?

      Кружит, кувыркается нота бемоли,

      вдоль чёрной спирали влекомая болью,

      Скачок между соль и басовым ключами!

      (В конце – как всегда, побеждает молчанье,

      не длись ни секунды, мгновенье, – довольно!

      Раз больше не нужно, и больше не больно.)

      Всё, нота упала. Хлопки простучали,

      и нет никого… На эстраде дощатой

      зачем (вслед кому?), улыбаясь печально,

      стою я и жду… Нет скончанья молчанью.

      Здесь, в этом Богом забытом углу,

      мальчик оставил ежа и юлу,

      сам превратившись в подростка

      на стадионе Петровском.

      Сброшен рюкзак, не споткнитесь о дрель,

      столбиком скатан, недвижен апрель,

      в нём – на мосту, под стеною[12]

      он целовался весною.

      Помнится, с ней расставались на «вы»,

      дальше есть всё… Нет – муравьей травы,

      той, что, связуя все звенья,

      просто дарует забвенье.

      «Я бы вошёл, но не вспомнить мне дверь,

      я бы нашёл тебя – только поверь!

      Даль – ведь лишь окна да стёкла».

      …

      Всё зазвенело… и смолкло.

      Шла война, но гул авиаоргий,

      не сгубил – за дальне-малой целью.

      Три