Одарила силой выжить без рогов,

      Не когтями, а зубастостью ума —

      Приручить и приучить светить огонь

      Так, чтоб глаз тебе не выколола тьма.

      Но, назвав себя вершиной под венцом,

      Мастурбируя на звёзды и кресты,

      До протомы озверяешься.

      Лицо

      Сорок тысяч лет творила я, а ты…

      Ты коленопреклонён не перед той,

      Кто в мучениях из праха родила,

      А у бронзы, что на площади пустой,

      Где молчат без языков колокола.

      И уже на четвереньках семенишь,

      А ведь мял прямохождением века.

      Память горькую на гордость заменил

      Обезумевшим до глины для горшка.

      Господь, давайте нынче – по душам.

      Но перейду на «вы», и вам бы надо —

      Не пили никогда на брудершафт

      И не лобзались трижды по обряду.

      Но вы вольны и тыкать, поносить —

      Ведь я один, в кепчонке забубённой,

      А вас не сосчитать на небеси,

      Извечным страхом смерти порождённых.

      И вам, тот смертный страх найдя везде,

      Сопровождать его до божьей нивы —

      Богам как копиям лепивших вас людей:

      Жестоких, добрых, властных и ревнивых.

      Пусть не всесилен я, не идеал,

      Не вечен, и живу своими днями,

      Но слов со временами не менял,

      И сына не пошлю, чтоб изменял их.

      Два клюва-стрелы на восток и на запад

      У камня-истока, но кануло будто

      Письмо с направлением в светлое «завтра».

      В конверте пустом – беспросветное утро.

      Не сбывшись, надежды с цветными хвостами

      По жалобным крикам находят друг друга,

      И книгою жалоб верстаются в стаи.

      Побыв козырьком, опускаются руки.

      И снова в томлении хмель сосложений

      Того, что желанно, но мыслится с «если» —

      Мужские фантазии с грёзами женщин

      И планы развития девственных чресел.

      Обивка диванов сидением стёрта,

      Седением порчены фотольбомы,

      А всё, что не в кадре, отправлено к чёрту,

      И новые птицы слетаются к дому —

      Строками мечтаний с размытостью линий.

      Манилов «Ах, вот бы…» потянет из трубки,

      А Павел Иванович набриолинен

      Практичным и в меру упитанным трупом.

      И множатся мёртвые душами статских,

      Действительных, тайных и прочих, а кто-то

      Живым выступает стоять на Сенатской,

      Ища на Болотной тропы из болота.

      И мёртвые души, как ветхая сила,

      Пытают живое за отступ и ересь.

      Родись Иисус у Марии российской —

      Носили бы кол на груди,