Все остальное, все последующие события этого вечера я вспоминаю с трудом. Они кажутся смутными, неясными, как зыбкий, тягучий сон. Мы еще пили за столом. Потом Дима просил меня поиграть на гитаре ( я принес ее с собой). И я пел, долго пел. Сначала разухабистые цыганские песни, «конфетки-бараночки». Потом стал петь Окуджаву, Визбора – любимые бардовские песни. Вдруг Дима попросил меня: «Слушай, спой Есенина, мою любимую: «Устал я жить в родном краю». И я набрал голос, распелся и стал петь так самозабвенно, надрывно, как давно уже не пел. Тамарка вдруг воскликнула: «Вот, черт, даже слезу прошибло!». – «Да, с тебя что смех, что слезы – все вмиг слезает – со смешочком встрял Савва. – «А ты Сявка помалкивай! Чего ты понимаешь, в наших бабьих слезах?» − накинулась на него Тамарка – «чего ты понимаешь в этой музыке… помалкивай у меня, салага, а то якорь заставлю точить!»

      А я пел еще и еще, так же вдохновенно и сильно, пока мне не позвонила жена: «Ты что там ночевать собрался? Давай вали домой, мне надо ногу натирать!».

      Я шел домой неуверенно, покачивался. Метро уже закрылось, пришлось идти пешком по Севастопольскому проспекту. Луна, яркая луна светила мне всю дорогу. Она плыла над изломанной линией крыш в радужном ореоле. Иногда ее словно веко, прикрывала проплывающая туча, но потом она снова появлялась. Она неотрывно следила за мной.