Дым табачный воздух выел.

      Комната —

      глава в крученыховском аде.

      Вспомни —

      за этим окном

      впервые

      руки твои, исступленный, гладил.

      Сегодня сидишь вот,

      сердце в железе.

      День еще —

      выгонишь,

      может быть, изругав.

      В мутной передней долго не влезет

      сломанная дрожью рука в рукав.

      Выбегу,

      тело в улицу брошу я.

      Дикий,

      обезумлюсь,

      отчаяньем иссечась.

      Не надо этого,

      дорогая,

      хорошая,

      дай простимся сейчас.

      Все равно

      любовь моя —

      тяжкая гиря ведь —

      висит на тебе,

      куда ни бежала б.

      Дай в последнем крике выреветь

      горечь обиженных жалоб.

      Если быка трудом умо́рят —

      он уйдет,

      разляжется в холодных водах.

      Кроме любви твоей,

      мне

      нету моря,

      а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

      Захочет покоя уставший слон —

      царственный ляжет в опожаренном песке.

      Кроме любви твоей,

      мне

      нету солнца,

      а я и не знаю, где ты и с кем.

      Если б так поэта измучила,

      он

      любимую на деньги б и славу выменял,

      а мне

      ни один не радостен звон,

      кроме звона твоего любимого имени.

      И в пролет не брошусь,

      и не выпью яда,

      и курок не смогу над виском нажать.

      Надо мною,

      кроме твоего взгляда,

      не властно лезвие ни одного ножа.

      Завтра забудешь,

      что тебя короновал,

      что душу цветущую любовью выжег,

      и суетных дней взметенный карнавал

      растреплет страницы моих книжек…

      Слов моих сухие листья ли

      заставят остановиться,

      жадно дыша?

      Дай хоть

      последней нежностью выстелить

      твой уходящий шаг.

      Не высидел дома.

      Анненский, Тютчев, Фет.

      Опять,

      тоскою к людям ведомый,

      иду

      в кинематографы, в трактиры, в кафе.

      За столиком.

      Сияние.

      Надежда сияет сердцу глупому.

      А если за неделю

      так изменился россиянин,

      что щеки сожгу огнями губ ему.

      Осторожно поднимаю глаза,

      роюсь в пиджачной куче.

      «Назад,

      наз-зад,

      назад!»

      Страх орет из сердца,

      Мечется по лицу, безнадежен и скучен.

      Не слушаюсь.

      Вижу,

      вправо немножко,

      неведомое ни на суше, ни в пучинах вод,

      старательно работает над телячьей ножкой

      загадочнейшее существо.

      Глядишь и не знаешь: ест или не ест он.

      Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он.

      Два аршина безлицего розоватого теста:

      хоть бы метка была в уголочке вышита.

      Только