Гвоздимые строками,

      стойте не́мы!

      Слушайте этот волчий вой,

      еле прикидывающийся поэмой!

      Дайте сюда

      самого жирного,

      самого плешивого!

      За шиворот!

      Ткну в отчет Помгола.

      Смотри!

      Видишь —

      за цифрой голой…

      Ветер рванулся.

      Рванулся и тише…

      Снова снегами огрёб

      тысяче-

      миллионно-миллионно-крыши

      волжских селений гроб.

      Трубы —

      гробовые свечи.

      Даже во́роны

      исчезают,

      чуя,

      что, дымя́сь,

      тянется

      слащавый,

      тошнотворный

      дух

      зажариваемых мяс.

      Сына?

      Отца?

      Матери?

      Дочери?

      Чья?!

      Чья в людоедчестве очередь?!

      Помощи не будет!

      Отрезаны снегами.

      Помощи не будет!

      Воздух пуст.

      Помощи не будет!

      Под ногами

      даже глина сожрана,

      даже куст.

      Нет,

      не помогут!

      Надо сдаваться.

      В 10 губерний могилу вы́меряйте!

      Двадцать

      миллионов!

      Двадцать!

      Ложитесь!

      Вымрите!..

      Только одна,

      осипшим голосом,

      сумасшедшие проклятия метелями меля,

      рек,

      дорог снеговые волосы

      ветром рвя, рыдает земля.

      Хлеба!

      Хлебушка!

      Хлебца!

      Сам смотрящий смерть воочию,

      еле едящий,

      только б не сдох, —

      тянет город руку рабочую

      горстью сухих крох.

      «Хлеба!

      Хлебушка!

      Хлебца!»

      Радио ревет за все границы.

      И в ответ

      за нелепицей нелепица

      сыплется в газетные страницы.

      «Лондон.

      Банкет.

      Присутствие короля и королевы.

      Жрущих – не вместишь в раззолоченные

                    хлевы».

      Будьте прокляты!

      Пусть

      за вашей головою ве́нчанной

      из колоний

      дикари придут,

      питаемые человечиной!

      Пусть

      горят над королевством

      бунтов зарева!

      Пусть

      столицы ваши

      будут выжжены дотла!

      Пусть