О знал бы я, что так бывает,

      Когда пускался на дебют,

      Что строчки с кровью убивают,

      Нахлынут горлом и убьют…

      Но старость – это Рим, который

      Взаимен турусов и колес

      Не читки требует с актера,

      А полный гибели всерьез…

      Февраль. Достать чернил и плакать!

      Писать о феврале навзрыд,

      Пока грохочущая слякоть

      Весною черною горит.

      Достать пролетку. За шесть гривен,

      Чрез благовест, чрез клик колес,

      Перенестись туда, где ливень

      Еще шумней чернил и слез.

      Где, как обугленные груши,

      С деревьев тысячи грачей

      Сорвутся в лужи и обрушат

      Сухую грусть на дно очей.

      Под ней проталины чернеют,

      И ветер криками изрыт,

      И чем случайней, тем вернее

      Слагаются стихи навзрыд.

      Как бронзовой золой жаровень,

      Жуками сыплет сонный сад.

      Со мной, с моей свечою вровень

      Миры расцветшие висят.

      И, как в неслыханную веру,

      Я в эту ночь перехожу,

      Где тополь обветшало-серый

      Завесил лунную межу,

      Где пруд как явленная тайна,

      Где шепчет яблони прибой,

      Где сад висит постройкой свайной

      И держит небо пред собой.

      Мне снилась осень в полусвете стекол,

      Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

      И, как с небес добывший крови сокол,

      Спускалось сердце на руку к тебе.

      Но время шло, и старилось, и глохло,

      И, па́волокой рамы серебря,

      Заря из сада обдавала стекла

      Кровавыми слезами сентября.

      Но время шло и старилось. И рыхлый,

      Как лед, трещал и таял кресел шелк.

      Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

      И сон, как отзвук колокола, смолк.

      Я пробудился. Был, как осень, темен

      Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

      Как за возом бегущий дождь соломин,

      Гряду бегущих