И, давясь слезами, сдернув Книгу

      с полки, где давно про бедных нас

      Начертали… все посняв вериги,

      что неймет рука, не видит глаз,

      Обнажившись – голая у ложа,

      лебедица? ведьма? горностай?.. —

      Где там!.. – с черной нищенкою схожа,

      с попрошайкой, коей бублик – Рай,

      Коей праздник – ярая медяшка,

      коль ступни морозом сведены, —

      Так стою! И сброшена рубашка

      бастылом засохшей белены.

      И над дегтем мира, что просвечен

      черным перстнем в мельхиоре рам,

      Вызовом – Тебе – бросаю плечи:

      теплым белым хлебом – по утрам!

      И живот – застылей сладких сливок

      на морозе, русака белей

      Во полях!.. Зверь Времени!.. Загривок

      не топорщь. Добычу не жалей.

      Ты бери меня, о муж мой, в руки.

      Ты меня, о князь мой, пей и ешь.

      Вот распил небес: кольцо разлуки,

      вот мишень зерна: звездою – брешь.

      Если что – зайчиху Ты косую

      уж прости. Грех – без году и дня.

      На груди я кольца нарисую,

      чтобы смог Ты выстрелить в меня.

      Чтобы точно Ты, охотник, метил,

      чтоб не торопяся взвел курок…

      Торопись! Полночный купол светел

      от ледовых росписей-дорог!

      От гвоздищ, от пламени мороза,

      от Голгофских наледень-крестов…

      Все – из чарки лика – выпей слезы.

      Всё целуй дрожание перстов.

      Не убойся пасти той постели,

      страшно распахнувшейся Тебе.

      Кто горел здесь – все дотла сгорели:

      выжгли Знак Беды в моей судьбе.

      И, в рубцах, порезах, швах и шрамах,

      клеймах казней – с головы до пят,

      Лишь перед Любовью крикну: «Мама!..» —

      шепотом, как – вниз лицом – солдат

      Окровавленный – и осиянный:

      он, швырявший кости у Креста…

      Господи, о, дай мне, окаянной,

      эти лишь – последние – уста.