Валялся и

      рассказывал ей о пьяных своих

      похождениях, а она

      слушала,

      округлив от ужаса глаза. Тогда

      я был еще

      относительно

      здоров, Серега жив, а ребенок

      ростом с меня.

      Все изменилось –

      ей ничего не расскажешь, я болен,

      Серега мертв, а

      ребенок

      выше меня на голову и у него

      сорок седьмой

      размер

      ноги. Все изменилось, хотя не так уж

      много времени прошло.

      Но что говорить –

      приятно валяться было,

      болтая о своих пьяных похождениях.

      Жертвуют

      птицы многим, только бы не зимовать

      в Москве, и фонари

      поддаются

      депрессии, стоит ноябрю начаться,

      а мысли

      напоминают

      мух, умерших между оконных рам, и каждый

      год повторяется

      одно и то же –

      женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет

      чулок, натягивая его

      до локтя,

      а потом надевает платье через голову и складки

      расправляет на бедрах,

      и спрашивает

      меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток

      старательно

      не совпадают

      с расписанием человеческих трагедий, и уснув,

      я заранее знаю

      детали моего

      пробуждения – шум улицы, тишина в гостиной

      и призрак навязчивый темного чулка.

      Кран открытым

      оставили, льется вода в пустом

      доме, надо вернуться

      и закрыть.

      Ребенка у бабушки оставили,

      одного, на выходные,

      надо вернуться

      и забрать. Поступок, с которого

      не стирали пыль

      годами, оставили

      прошлого на дне, теперь надо

      вернуться

      и забыть.

      Неделю уже мучает ощущение,

      что зачем-то

      к тебе вернуться

      необходимо. Вернулся бы, но я

      знаю – тебя там уже нет.

      Потом я собрал

      все осколки, но это было потом.

      Я собирал