Здесь, на юге Франции, снег – редкость, но последние полчаса снежинки, поначалу несмело кружившие в воздухе, отяжелели и стали падать на землю. Все вполне могло закончиться снежной бурей. Зима стояла холодная, но местные жители считают дурным тоном, если об этом заговаривает иностранец. Сами они, даже когда их лица пламенеют на ветру, дующем, похоже, со всех сторон и пробирающем до костей, лучатся от радости, словно дети на морском побережье. «Il fait beau bien?»[58] – говорят они, глядя на затянувшееся небо, на котором прославленное южное солнце не появлялось уже много дней.

      Я отхожу от окна большой комнаты и бесцельно слоняюсь по дому. В кухне рассматриваю себя в зеркале и решаю, что, пока вода не остыла, надо побриться, и тут слышу стук в дверь. От смутной, сумасшедшей надежды на секунду замирает сердце, но я тут же понимаю: наверное, присматривающая за домом женщина желает убедиться, что столовое серебро не украдено, посуда не побита и мебель не разрублена на дрова. Действительно, это она барабанит в дверь, и до меня доносится ее надтреснутый голос: «M’sieu! M’sieu! M’sieu, l’américain!»[59] С чего бы такое беспокойство, думаю я с раздражением.

      Но когда я открываю дверь, женщина улыбается мне кокетливой и одновременно материнской улыбкой. Она не коренная француженка и уже довольно старая. Сюда она приехала из Италии много лет назад – «совсем еще молоденькой девушкой, сэр». Как только подрос ее последний ребенок, она, как и большинство местных женщин, оделась во все черное. Гелла решила, что все они вдовы. Но, оказалось, почти у всех еще живы мужья, хотя последних скорее можно было принять за сыновей. Иногда в солнечный день они играли в белот[60] на поляне у нашего дома и смотрели на Геллу глазами, в которых было нечто вроде горделивого отцовства, смешанного с мужским любопытством. Иногда я играл с ними в бильярд и пил красное вино. Но я всегда испытывал в общении с местными мужчинами напряжение – из-за их грубых манер, добродушия и дружелюбия. Они были как открытая книга – руки, лица и глаза рассказывали все об их жизни. Они обращались со мной, как с сыном, недавно достигшим совершеннолетия, и в то же время держали дистанцию, потому что я был не из их круга, и, возможно, подозревали (или мне так казалось) во мне нечто такое, чему не стоит подражать. Я читал это в их глазах, когда, встречая меня с Геллой, они, подчеркнуто вежливо, говорили: «Salut, Monsieur-dame»[61]. Они могли бы быть сыновьями этих женщин в черном, возвращающимися домой после бурной жизни на стороне