Мне помнится: в далеком

      краю, на берегу реки с истоком

      неведомым, однажды, в золотой

      и синий день, сидел я под густой

      лоснящейся листвою, и кричали,

      исполнены видений и печали,

      лазоревые птицы, и змея

      блестящая спала на теплом камне;

      загрезил я, – как вдруг издалека мне

      послышалось пять шорохов, и я

      увидел вдруг между листов узорных

      пять белоглазых, красногубых, черных

      голов… Я встал – и вмиг был окружен…

      Мушкет мой был, увы, не заряжен,

      а слов моих они не понимали;

      но, сняв с меня одежды, дикари

      приметили вот это… посмотри…

      головки две на выпуклой эмали –

      ты и Давид: тебе здесь восемь лет,

      Давиду – шесть; я этот амулет –

      дар матери – всегда ношу на теле;

      и тут меня он спас на самом деле:

      поверишь ли, что эти дикари

      метнулись прочь, как тени – от зари,

      ослеплены смиренным талисманом!

      О, говори! Во мне светлеет кровь…

      Не правда ль, мир – любовь, одна любовь, –

      румяных уст привет устам румяным?

      Иль мыслишь ты, что жизнь – больного сон?

      Что человек, должник природы темной,

      отплачивать ей плачем обречен?

      Что зримая вселенная – огромный,

      холодный монастырь и в нем земля –

      черница средь черниц золотоглазых –

      смиренно смерти ждет, чуть шевеля

      губами? Нет! В живых твоих рассказах

      не может быть печали; уловлю

      в их кружеве улыбку… Брат! Давно я

      злодействую, но и давно скорблю!

      Моя душа – клубок лучей и гноя,

      смесь жабы с лебедем… Моя душа –

      молитва девушки и бред пирата;

      звезда в лазури царственной и вша

      на смятом ложе нищего разврата!

      Как женщина брюхатая, хочу,

      хочу я Бога… Бога… слышишь, – Бога!

      Ответь же мне, – ты странствовал так много! –

      ответь же мне – убийце, палачу

      своей души, замученной безгласно, –

      встречал ли ты Его? Ты видел взор

      персидских звезд; ты видел, странник страстный,

      сияющие груди снежных гор,

      поднявшие к младенческой Авроре

      рубины острые; ты видел море, –

      когда луна голодная зовет

      его, дрожит, с него так жадно рвет

      атласные живые покрывала

      и все сорвать не может…

                              И ласкал

      мороз тебя в краю алмазных скал,

      и вьюга в исступленье распевала…

      А то вставал могучий южный лес,

      как сладострастие, глубоко-знойный;

      ты в нем плутал, любовник беспокойный,

      распутал волоса его; залез,

      трепещущий, под радужные фижмы

      природы девственной… Счастливый брат!

      Ты видел все и все привез назад,

      что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми

      весь этот мир, как сочно-яркий плод,

      сюда,