Мы поднимались с Ангелом по лестнице,

      за пазухой у меня был воробей.

      На Земле, – сказал Ангел, —

      для воробья одно слово,

      (я произнес это слово: sparrow, old stager,

      я увидел его) . —

      На Луне – другое, и он промолвил его,

      и воробей изменился, а я почувствовал,

      как сдвинулся мой череп.

      И когда мы поднялись до Юпитера,

      и я произнес «воробей» ,

      я понял смысл звезд и речи

      Серафимов и Престолов,

      и почему есть смерть и боль,

      хотя здесь их и не было,

      и почему написаны книги, а любовь

      не умирает, и каждого сверчка ведут

      через мрак Архангелы.

      А выше еще, в Первосвете, не стало слов,

      каждый звук вмещал все смыслы,

      всех людей, ветви, кораллы, зверей и звезды.

      Вы на Земле слышите только

      дно слова, можно сказать, его пятку, —

      произнес Ангел, – но в пятке живет все тело.

      Ступайте !

      Я иду по Лондону к мистеру Флаксману,

      Я слышу львов сердца, гарпий ума,

      у меня на плече сидит воробей,

      он в снегу до бровей и в словах до бровей,

      говорит глаголы, сжимает существительные,

      существительные птиц, домов и людей,

      имена существительные – в имена существующие:

      в матросов, в гравюры мистера Флаксмана, в

      снегирей,

      положим, его никто не видит после вознесения

      к Источнику, но я-то вижу его, в отличие, скажем,

      от мистера Суинберна.

      Лети, снежок, как свет,

      другой дороги нет,

      как та, в которой ты

      из имени стал свет.

      И снегу из-под туч

      свети, свети, окно,

      чтоб Боттичеллев луч

      сжимал двоих в одно.

      И нас влечет туда,

      вотще и напролом,

      словесная пята

      с неистовым крылом.

      Из пасти твоей, из пясти ее

      вытащим язык и алый платок,

      мокрый от крови и в язвах

      от речи. Люба, в драке ты воешь,

      харкаешь и плюешься,

      схватив со щита пожарный топор,

      красная брызжет слюна

      и, расходясь, пустеет радиус тебя —

      полоумного льва,

      вывернутого в вывернутой воронке

      наружу своей же печенью, легкими и клыками,

      в ситцевой юбке, кривоногая.

      Как зализывала коленку на сене под школьным

                                                                       крыльцом,

      и Рафаил нес тебе еврейскую землю в сердце своем

      с Лао-Цзы, Иоанном и птицами,

      ибо ты распалась на птиц,

      Орехова Люба,

      на сопли, сгустки крови и снегирей

      и