Космической станцией над тротуаром висит,

      серебряный лабиринт, невесомый монстр,

      живой головой в толпе шелестит,

      уходит ручьем в овраг, под змеиный мост.

      Сорок срубов он держит в себе, глубиной дрожа,

      как штангу в рывке силач, если рвануть вовнутрь,

      и стоит, словно черный джип средь стеклянного гаража,

      и сыплется, хрупок, хрустален, как плот, пруд.

      Кто ему песни пел, кто по нем горевал,

      свечку кто задувал или к плечу приник?

      Но стонет, Лаокоон, разведя себя змеем в провал,

      чтобы шел, удлиняясь, в черную глубь крик.

      Ему друг – заводная пуля, колодезный ангел, пес,

      что сбежал с живодерни и роет в себе дыру,

      да срамной Катулл, что хрипит и, как танкер, бос,

      подыхая от полнолунья, полыхающего по нутру.

      Человек-оркестр колодцами втянут, как

      рояль что изогнут вовнутрь нарастающей тягой струн,

      чтоб до сердца тонул моцартов вещий пятак,

      человеком вставал неоплаканный в поле труп.

      Он плывет по волнам, завязывая волну,

      в узел жизни – солдат, земли нестерпимая ось,

      от него лучу прямей и круглей холму,

      и воздушному кораблю в свете играть насквозь.

      Персефона тебе сестра, а брат закадычный – холм,

      то-то тихую песнь поют, то-то бредит брод…

      И стоишь ты в колодце лучей, нестерпим и гол,

      и немая вода вяжет черный от вопля рот.