На востоке вставало огромное красное солнце. Его гладкие лучи скользили по мокрым от утренней росы доспехам воинов. Это было утро последнего дня, когда еще что – то в мире могло измениться. Настал час, ради которого я пришел сюда. Но я был уже не властен над происходящим. Надо мной была власть Учителя, в него перешла моя сила. Я знал, что остаюсь здесь, и дни мои продлятся до бесконечности, но это стало совсем ни тем бессмертием, о котором я мог бы мечтать.

      Разговор с посланниками Первосвященника подходил к концу, когда я вернулся в приемный зал дворца Ирода. Я знал, что в создавшихся условиях Понтий не сможет пойти на конфликт, чреватый риском для его жизни, и платой за этот временный мир станет кровь Учителя. Дело было сделано, но минуты продолжали слагать часы, и нам нужно было их чем – то заполнить, пока они нам еще принадлежали.

      – Согрешил я, предав кровь невинную, – сказал я с тем, чтобы помочь Понтию сохранить лицо, переложив вину за смерть Учителя на не признавших его иудеев.

      Понтий понял меня и, указывая на Учителя, произнес, обращаясь к посланникам.

      – В чем вы обвиняете Человека сего?

      Они сказали ему в ответ.

      – Если бы он не был злодей, мы бы не предали его тебе. Мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем.

      Тогда Пилат приказал позвать Иисуса и сказал Ему.

      – Ты Царь Иудейский?

      И словами Иисуса были:

      – Царство мое не от мира сего. Если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за меня. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об Истине, ибо всякий, кто от Истины, слушает голоса Моего.

      И Пилат сказал ему.

      – Что есть Истина?

      Что есть Истина, – думал Пилат. – Разве не истинно то, что я живу на этом свете. Разве не истинна та понтийская деревушка, где я родился. Разве не истинно то справедливое дело, ради которого я рискую своей жизнью. И разве не истинна сама эта жизнь, с ее солнцем, ветром, дождем, зноем. Любовью и Красотой? Разве вера в жизнь во всех ее изменениях невозможна. Неужели существуют преходящие цели ее и сам ее конец? А если, да. Что, если его слова это – голос, вещающий из уготованной мне пропасти. Тогда это слишком страшно и не выносимо. Нет, пусть лучше другие занимаются этим человеком. Я не могу выполнить поручение Марцелла, и теперь все происходящее уже не имеет значения для меня. Я умываю руки.

      ШЕСТОЙ ЧАС