Не хлебом единым,

      но хлебом едимым

      жизнь теплится в теле еще,

      хоть полночь все ближе,

      да засветло выжил,

      задвинув последний расчет

      на годы ль, на зиму,

      где сумерки снимут

      уставшую, хрупкую явь

      и вязкая вещность

      скользнет в бесконечность,

      как двинуться по небу вплавь.

      Ночные границы

      смутны, а приснится

      земная какая-то херь…

      Но все же земная:

      лопух за сараем,

      от ветра подпертая дверь,

      приметой упадка

      раскисшая грядка

      от поздних декабрьских дождей.

      Снег выпал и стаял,

      случайная стая

      скворцов остающихся, с ней

      как будто полегче

      в усилиях певчих,

      хотя размывается сон.

      А, может быть, вовсе не сон, а начало

      иных вдохновений, чтоб суетность спала

      до следующих похорон

      стихов, нисходящих

      в какие-то чащи

      за память, покуда нужда

      всплывет по тревоге —

      от мыслей о Боге

      не деться и нам никуда.

      От мыслей о смерти

      в дневной круговерти

      пустые звонки от судеб,

      лишь ночью бессонной

      как крохи от шмона —

      раздаренный, съеденный хлеб

      сумы ли, тюрьмы ли,

      в которой прожили

      пустячную жизнь сгоряча,

      в казенной опале

      себя раздавали.

      Да теплится как-то свеча…

      1

      Седьмая зима от того перепада,

      где думал, до берега не дотяну.

      В моей ностальгии не грусть, а досада,

      что, вроде, и корни пустил здесь – в плену

      у той же с рождения данной поклажи,

      где выбор естествен: тяни, знай, свое.

      И груз не избыть языка, пейзажа,

      хоть вяло пытаемся как-то вдвоем.

      Телесная ж тяга свои предъявляет

      права, поминая простате, костям:

      твоя ностальгия скорее по маю

      воздушному и по октябрьским путям,

      заваленным листьями. Что ж, половина

      зимы отошла, за средину январь

      уже заступил, ностальгия чужбину

      почти приютила… Но снова, как встарь,

      весна не спасает: хоть небо яснее —

      вновь родина фальши полна и вранья,

      былой нечитатель со мною стареет

      в плену ностальгии такой, как моя,

      когда задыхаешься в невыразимом

      желанье каких-то несбыточных благ

      любви, вдохновенья… Все мимо и мимо

      надежды, да и от себя ни на шаг,

      от зависти к музыке, той же стихии,

      как космос, что вширь без времен и краев.

      По жизни сходящей скорей ностальгия,

      по детству, отплывшему в небытие.

      2

      Время лести прошло, резать – не говорить

      правду-матку пора: обнищала порода.

      Мы увозим детей в невозможности быть

      в пейзаже бескрайнем со странным народом.

      Это страшно сказать, не пеняв самому

      за такую же трусость все десятилетья,

      как с подачи бандитов кремлевских тюрьму

      и бараки сбивали, где канули в «нетях».

      Где ВОХРА тоже наша, а третья власть,

      голосистая, с ромбиками институтов —

      тоже наши студенты, червонная масть,

      не с «любви» ли к отчизне сползла в проституток,

      что-то зная. Но выжить, да так, чтоб деньжат

      прикарманить иудиных – выдался случай

      повседневный, увы… Мы увозим ребят,

      чтоб забыли, как нам за оградой колючей

      поживалось, и, вроде, любилось, и вро…

      Черт! Как тянет скатиться в угар ностальгии

      и опять по инерции (вот уж народ!)

      петь в пришедшие годы, как в 40-ые,

      позабыв, что фашизм на фашизм не к лицу

      выдавать