Везде, где дорожки ковровые,

      есть тихие люди живучие —

      то ветки сплетают лавровые,

      то петлю завяжут при случае.

      Я тех люблю, что опоздали —

      хотя бы раз, но навсегда —

      к раздаче, к должности, к медали,

      к дележке с запахом стыда.

      Благословенны лох и лапоть,

      себя хотящие сберечь

      и вдоль по жизни тихо капать,

      а не кипеть и бурно течь.

      Есть люди —

      тоньше нюх, чем у собаки,

      они вдыхают запахи и ждут;

      едва лишь возникают сучьи знаки,

      они уже немедля тут как тут.

      Не злобы ради, не с похмелья

      дурак – орудие судьбы —

      стрижет кудрявые деревья

      под телеграфные столбы.

      Гляну что направо, что налево —

      все на свете ясно всем вокруг,

      так умудрена бывает дева,

      истину познав из первых брюк.

      Мне порою встречаются лица —

      поневоле вздохнешь со смущением,

      что мечта наша в детях продлиться

      так убога своим воплощением.

      Все же я ценю ханжу

      за безудержный размах:

      всем Венерам паранджу

      он готов надеть на пах.

      Спокойно плюнь и разотри —

      забудь о встрече с этой мразью…

      Но что-то хрустнуло внутри,

      и день заляпан липкой грязью.

      Повсюдные растут провинциалы,

      накачивая сталь мускулатуры,

      чтоб вырезать свои инициалы

      на дереве науки и культуры.

      Глядя пристально, трезво и здраво,

      можно много чего насмотреться;

      омерзение – тоже забава,

      только зябко в душе и на сердце.

      В себе таит зачатки вредности

      и может вспыхнуть, как чума,

      слиянный сок душевной бедности

      и ярой пылкости ума.

      По службе жаждал повышения,

      смотрел в экран от делать нечего,

      а ночью штопал отношения,

      в семье сложившиеся вечером.

      Все вообразимое – и более —

      в меру современной технологии

      вытворит над нами своеволие

      и к нему примкнувшие убогие.

      Люблю я в личности следы

      учительского дарования,

      но просвещения плоды

      гниют еще до созревания.

      Своя у каждого таинственность,

      и мы вокруг напрасно кружим:

      Творец дает лицу единственность,

      непостижимую снаружи.

      Поскольку был мой дом распахнут

      любым и всяким людям риска —

      я знаю, как живут и пахнут

      герои, видимые близко.

      Тому на свете всё видней,

      в ком есть апломб и убеждения;

      чем личность мельче, тем крупней

      ее глобальные суждения.

      А наблюдая лица потные

      и то, как люди