Воздух северной столицы,

      Раут, бал и маскарад…

      Был бы рад там очутиться

      Гость любой, но он – не рад.

      Честь его была задета,

      Царь – великий командир —

      Бросил гордому поэту

      Камер-юнкера мундир.

      Суждено теперь иное —

      При дворе ему бывать

      И с красавицей женою

      Сплетням поводы давать.

      Царь, однако, сам, каналья,

      Был Натальей покорён,

      На ушко шептал на бале:

      «Туалет ваш недурён!

      Так же плечи, грудь и ножки…

      Продолжать et cetera?

      Как блестят у вас серёжки —

      Подарил поэт вчера?»

      Кровь поэта закипела,

      Как же так, сам государь?..

      Натали, казалось, млела,

      Ревновал поэт-бунтарь.

      «Это он! Высок и строен…

      Да к тому ж ещё блондин,

      И жену увлечь настроен,

      Всё сошлось. Один в один!

      Наконец-то всё открылось!

      Я же подданный его…

      Но, похоже, не укрылась

      Моя ревность от него.

      А они? Всё видят, знают

      И смеются надо мной!

      Как они меня терзают,

      Невдомёк лишь ей одной!»

      Свет, холодный и надменный,

      Глаз с поэта не сводил,

      На Наталью ж непременно

      Он лорнеты наводил.

      Но поклонников Натальи

      Длинен список послужной.

      И Дантес туда ж, каналья,

      Так и вьётся за женой!

      Тут же Геккерн, старый сводник,

      С позволения сказать.

      Сей посланник, греховодник,

      Начал сына ревновать.

      Не отцовскою любовью

      Старичок любил его,

      Призывая к изголовью…

      (Догадались для чего?)

      Из Голландии сей странник

      Эту страсть с собой привёз.

      Не лишён был сей посланник

      Голубых полночных грёз.

      Слыл он грязным письмоносцем:

      Написав их штучек семь,

      Он поэта рогоносцем

      Обозвал в посланье сем.

      «Наконец нашёлся повод!

      Я его не упущу!

      Разве честь – это не довод?

      За неё я отомщу!

      Не стреляться ж с государем,

      У поэта нету прав,

      Но Дантесу буду вправе

      Показать свой гордый нрав!»

      Чтоб жену не оболгали —

      А француз поставил цель, —

      Не