Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт,

      и вторил ему другой рапсод сто исхудалых лет

      спустя. Тот, первый, верил в рок, романтик был и смутьян,

      взимал умеренный оброк с мурановских крестьян,

      считал, что поэзия – гневный гимн мирозданию, и, наконец,

      жил сам и дышать давал другим, образцовый муж и отец.

      А ученик его, одноногий герой Второй мировой войны,

      расхаживал по Москве с клюкой, записывал мрачные сны,

      он тоже был безусловно жив, просил эпоху «не тронь!»

      и в доме творчества спал, положив седую голову на ладонь.

      И хотя ни один из них не украл ни яблоко, ни гранат,

      обоих бардов господь прибрал в невеселый эдемский сад.

      И я, ученый, про жизнь, что мне досталась, твержу во тьму:

      не маши платком, бесценная, не исчезай в февральском дыму.

      …и о минувшем тоже – ни строки.

      У керосинной лавки близ Арбата

      горят его нещедрые зрачки,

      вполсилы посылая на щербатый

      асфальт косые блики. Мокрый снег —

      а утром пушкинским лег ювелирный иней

      на ветки лип, и облачный ковчег

      поплыл по синеве, и солнце крымской дыней —

      колхозницей желтеет в вышине.

      Так, если век и место – только случай,

      орел да решка, серый шарф колючий,

      рань зыбкая, подаренная мне —

      гуляй по переулкам, ветер воли,

      не ведающий, что бог неумолим,

      что жизнь проста, как смесь песка и соли,

      как красота, покинутая им.

      Спи, организм поющий,

      дышащий через рот.

      Проще, а может, гуще —

      кто теперь разберет.

      Как ты заждался – в кои-то

      веки (Вий, ночь, беда)

      кто тебя успокоит и

      выведет в степь, туда,

      где крестообразный кречет

      ищет добычи, но

      лишь запах полыни лечит

      вангоговское полотно…

      Унижен раб, грядет аттила,

      на свадьбе спирта не хватило,

      и тело лазаря смердит.

      Но се – на радость всем народам

      сын