Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?

      что мне

      целебный пар вареной картошки, перенаселенный,

      запущенный дом?

      Чем моя юность звенела? Не вспомню.

      Чеховскою струной? нелетной погодой? искалеченным

      тополем под дождем?

      Минуло, кануло, и ни дочери не узнают, ни сыновья мои,

      как неповторим и неласков твой

      промысел, Господи, как склонялась настурция за оконною

      рамою

      над пропастью переулка, пропахшего тлеющей палой листвой.

      Справа – пожарная часть, слева – мёртвая церковь с бедными

      куполами, в центре – неладное древо жизни, и я впервые

      Всевышнему лгу.

      А несметное время бежит, задыхаясь, рассекая ладонями

      медными

      воздух сухой, доставая духи и помаду, прихорашиваясь

      на бегу…

      Часы настенные, покуда батарейка

      не села, тикают, усами шевеля,

      судьба, твердят, индейка, жизнь – копейка,

      а вместо неба – мать сыра земля.

      День – прах, час – прах, но присягать на верность

      победоносной вечности страшней,

      чем с лупою в руке рассматривать поверхность

      поделочных камней.

      Где добыты они? В Синьцзяне? На Урале?

      Там, где Адам, дрожа, рябину с древа крал?

      Когда бы мы в конце концов не умирали,

      Когда бы стали мы – безглазый минерал!

      Кто неказист? Кварц. Кто у нас изыскан?

      Да, яшма. Кто, томясь, глядит

      из зарослей, пульсируя под диском

      луны? Тигровый глаз. А кто кровоточит

      магнитным полем? Гематит. Ну вот и

      утешились. И се, глагол времен

      не так уж скорбен. Время для зевоты,

      закутывания, снов. Что камень? Он

      песка предшественник – морского ли, речного.

      Так речь твоя, так твой разъятый стих

      когда-то ляжет, умерев, в основу

      других речей – спокойных и простых.

      Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк,

      шатаясь, бредет один среди иглокожей мглы.

      Узок и неуютен его мирок.

      Звезды-костры тускнеют, клены уже голы.

      Как же неловко он зябнет на мировом ветру

      в законную пору Венеры-Марса, в запретный час,

      родственник бедный, гость на чужом пиру!

      Как он себя жалеет – до слез из близоруких глаз!

      Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.

      Были и нехудые минуты, любовь и проч.

      Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,

      шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь

      на