Ну что, человече, – родись не родись,

      один тебе выпал эдем-парадиз,

      одна тебе вышла тропинка, пацан,

      к отцовским слезам, материнским сосцам.

      Кто ждет тебя, бедный мой? что тебя ждет?

      И это прошло, и другое пройдет,

      и будет минувшее спать, трепеща,

      окурком в кармане плаща.

      Роится архангел, ворота встают,

      нагая бредет в криворотый приют

      душа и бормочет молитву, любя

      все то, что ушло от тебя —

      сиреневым дымом? грачиным двором?

      Сначала – разряд, а раскаты – потом.

      И эта молитва настолько проста,

      что даже слепцу отворяет уста.

      Гражданин в летах с потертым членским билетом СП,

      отхлебнув из фляжки, передает ее молодым коллегам,

      одобрительно крякнув. Дело, допустим, в душноватом купе

      питерского экспресса. Взволнованным дымным снегом

      занесена полоса отчуждения. Поезд, однако, так

      тороплив, так огни за окном скудны, что новых

      поводов для вдохновения нет. Плоские истины на устах.

      Анекдоты, вирши, счастие мчаться без остановок —

      сладостно разливается в жилах привычный хмель

      сожаления об утраченном, жалкого страха перед

      неизбежным. Глухие гроба вагонов. Всепрощающая метель

      смерти, в которую только Господь не верит,

      и пока мы спирт мировой в голубую воронку льем,

      подступает время уплаты долгов бессловесной прозе

      привокзального детства, что пахнет свежим бельем,

      сохнущим на морозе.

      Сколь чудно в граде каменном за чаркою вина

      сидеть перед экзаменом в глухие времена,

      когда с подружкой светлою, робея и ворча,

      мы изучали ветхие заветы Ильича!

      Икота шла на Якова. Как ясно помню я

      абзацы с кучей всякого сердитого вранья!

      Как