Не обернулась, уходя, не стала

      сентиментальничать, а я шептал, дурак:

      прощай, моя душа, я знаю, ты устала,

      сойдемся в тех краях,

      где мы еще глаза влюбленные таращим

      на свет неведомых невзгод

      в прошедшем времени – вернее, в настоящем,

      которое пройдет,

      где чайки бедные кричат о звонком вздоре

      известняку – а он от старости оглох,

      где рвется к морю с пыльных плоскогорий

      кладбищенский чертополох,

      где ящерка и уж, невызревшая смоква

      на греческом кусте —

      жизнь не обветрилась, нет, что ты, не поблекла —

      стоит в бесценной наготе

      и смотрит ввысь, и ясно слышит море

      далекое, и молча мы поем

      о том, что звезды – соль, рассыпанная к ссоре

      бессмертия с небытиём.

      Отскользив в коньках нехитрых по истоптанному льду,

      лоб вспотевший снегом вытру, в дом нетопленый войду —

      там в коробке из-под ветра пыль серебряная, и

      выцветают незаметно фотографии мои.

      Слово «быть», крещенский иней, превратится в слово «был»,

      побледнел июльский синий, стал осенне-голубым,

      следом красный поддается, цвет любви – глядишь, и нет,

      только желтый остается – цвет измены, тленья цвет.

      Переезд за перелетом, град за городом, зима

      вслед за слякотью – чего там, так велела жизнь сама,

      то вздохнет, то тихо ахнет, лик ладонями прикрыв,

      лишь бумагой ветхой пахнет мой любительский архив.

      Прожит вечер или выжат – а огонь уже впотьмах

      подступает: письма лижет, да в сырых черновиках

      роется, мало-помалу разгорается – и вот

      озаряет черно-алым все, что будет и уйдет.

      В доме наследственных верующих бакалейщиков, уже

      полвека требующем ремонта,

      тихих гостей потчуют черным чаем с благоуханием

      горького бергамота,

      над сухими лилиями у камина мерцают, горят зеркала,

      кривые

      от старости. Это жилье, каламбуришь ты, здесь греются

      и скорбят живые.

      Не философствуй, дурочка, отвечаю. Ну что ты вещаешь

      urbi et orbi?

      Разве не всем известно, что у живых не много зеркал для

      скорби?

      Уши у них проколоты, губы раскрыты, и мало кто над

      собою волен

      в заповедной роще бессчетных церквей и скольких-то

      колоколен.

      Простодушные сестры и братья мои, по одному уходящие

      в море,

      словно сикстинские рыбаки, смотрят на звезды с печалью

      в предсмертном взоре,

      вечером, в красно-зеленый сочельник длинными спичками

      зажигают свечи —

      и ручной, домовитый воздух так переполнен тенями, что

      трудно расправить плечи.