Солнце уже садится, а я не успел проснуться.

      Как слепит глаза похмельная эта монетка

      с удалым профилем принцепса! Под алым облаком вьются

      чайки печальные. Ты права, ночь наступает редко,

      но зато молчаливо и (шепотом) бесповоротно.

      Блещет осколок солнца в кипящем море, и черепаха,

      на которой покоится мир, поворачивает костяное брюхо

      к ежедневному небу. «Холодно и свободно», —

      вымолвишь ты. И я кивну, потому что

      мы так долго отлынивали от длины жизни, от ее кривых линий,

      что дождались часа, когда зрачку ничего не нужно,

      кроме луча – пыльно-зеленого, словно лист полыни.

      Струятся слезы матери, твердь спит.

      Грач-феникс молча чистит перья.

      Священник грех водой святой кропит.

      Спокойный пекарь-подмастерье

      запоминает музыку муки,

      теплопроводность кирпича в заветном

      нутре печи, глубокие желобки,

      бороздки жёрнова, с трудолюбивым ветром

      брачующиеся. Плотный известняк

      не столь тяжел, сколь косен, порист.

      Скажи мне, отче, в наших поздних днях

      есть смысл? Молчу. Хотя бы жар? Хотя бы поиск?

      Лишь горе светлое гнездится между строк,

      сквозит в словах непропеченных:

      я царь, я раб, простуженный зверек,

      допустим, брошенный волчонок.

      Не знает хлеба волк, не ведает зимы

      метельный мотылек. Душа, ты легче гелия.

      А мельница скрипит, и печь дымит, и мы

      поем осеннее веселье.

      …и атом нам на лекциях забытых

      показывали: вкруг его ядра

      вращались электроны на орбитах

      из проволочек. Ночь была щедра

      на звезды дикие, на синие чернила,

      табачный дым и соль девичьих слёз.

      Что минует, то станет мило?

      Нет, то – поэзия, а я всерьёз.

      Вот вымокший балкон. Вот клен багроволистый.

      Юдоль беспамятства и тьмы.

      Но занавес небес – глухой и волокнистый

      асбест – вдруг рвется там, где мы

      забыв от счастья самые простые

      слова и времени берцовый хруст,

      застыли на краю пылающей пустыни,

      не размыкая грешных уст.

      одно белковое тело пришло к другому

      на первом спортивное на втором зеленый халат

      первое тело честную песенку спело

      а второе вдруг подхватило но невпопад

      второе тело кололо первое полой иголкой

      забирало кровь на анализ желчь и мочу

      потом любовалось