У черного моря, в одной разоренной стране,

      где пахнет платан шелушащийся пылью нездешней,

      где схимник ночной, пришепетывая во сне,

      нашаривает грешное блюдце с хвостатой черешней,

      у черного моря булыжник, друг крови в висках,

      обкатан волнами, и галька щекочет подошвы —

      я пью, и печалюсь, и думаю: Господи, как

      легко поскользнуться на собственном прошлом.

      Пусть с моря доносится выспренний шелест ветрил.

      Не алых, холщовых. Не выйдет бежать, да и поздно.

      Давно я уже задыхался, давно говорил,

      Дыша ацетоном под дырчатой пленкою звездной,

      Что мощью отлива безумная муза сыта,

      Что плакальщицами испокон работают черные ивы,

      Когда молодая надежда тебе отворяет уста:

      Скажи мне, Медея, ведь это неправда? Они еще живы?

      Старинным царством звуков «дж» и «мц»

      бредет турист с блаженством на лице.

      то самогоном тешится крестьянским

      из виноградной шкурки, то вино

      из горла пьет, хотя ему оно

      не в кайф – по итальянским ли, испанским

      понятиям, букет чрезмерно прост.

      Зато лаваш! Зато прощанье звезд

      с Творцом по православному обряду,

      когда наш новый Тютчев в дольний мир

      спускается, покинув шумный пир,

      чтоб помолиться городу и саду.

      Гостиница. iPod или iPad?

      Гимн не допет, не допит горний свет,

      стареет на тарелке сыр, обветрясь,

      и ласково седому дураку

      диктует муза легкую строку

      на статую играющего в тетрис.

      А резкое наречие свистит

      и завивается, под ветром шелестит

      древесной стружкою. Вначале было слово,

      потом – слова, потом – соцветья строф.

      И город вздрагивает, будто слышит рев

      бомбардировщика, разбойника ночного.

      Жизнь в Колхиде была б легка, когда бы не испаренья

      малярийных зыбей, не разруха, не воровство

      сильных мира сего. Жизнь в Колхиде – праздник слуха

      и зренья,

      как, впрочем, и осязанья. Полагаю, что ничего

      страшного. Буду и я помирать, не подавая виду

      по причине гордости, буду и я обнимать

      деву не первой молодости. Позолоченное руно в Колхиду

      везут из соседней Турции. То-то славно дышать,

      осознавать, смеясь, что дубленой овечьей кожей

      не прикрыть обнаженных чресел, перезрелым инжиром не

      утолить голода. Я признаюсь тебе: похоже,

      что мы все-таки, к несчастью, смертны. А как же звезды? Оне,

      объясню, как неудавшийся химик, не более чем костры из

      водорода и гелия, годного лишь в качестве начинки для

      глянцевых шариков с Микки-Маусом. Зрелость, лживость,

      лень и детский восторг – чему только не учила наша земля,

      как дорожили мы смолоду нетленным именем-отчеством,

      но перед урочным уходом в посейдонову тьму —

      все ясней и печальнее на неухоженном, на болотистом

      побережье,