Я к стогу сена подошел.

      Он с виду ласковым казался.

      Я боком встал, плечом повел,

      Так он кололся и кусался.

      Он горько пахнул и дышал,

      Весь колыхался и дымился.

      Не знаю, как на нем лежал

      Тяжелый Фет? Не шевелился?

      Ползли какие-то жучки

      По рукавам и отворотам,

      И запотевшие очки

      Покрылись шелковым налетом.

      Я гладил пыль, ласкал труху,

      Я порывался в жизнь иную,

      Но бога не было вверху,

      Чтоб оправдать тщету земную.

      И голый ужас, без одежд,

      Сдавив, лишил меня движений.

      Я падал в пропасть без надежд,

      Без звезд и тайных утешений.

      Ополоумев, облака

      Летели, серые от страха.

      Чесалась потная рука,

      Блестела мокрая рубаха.

      И в целом стоге под рукой,

      Хоть всей спиной к нему прижаться,

      Соломки не было такой,

      Чтоб, ухватившись, задержаться!

      Еще чего, гитара!

      Засученный рукав.

      Любезная отрава.

      Засунь ее за шкаф.

      Пускай на ней играет

      Григорьев по ночам,

      Как это подобает

      Разгульным москвичам.

      А мы стиху сухому

      Привержены с тобой.

      И с честью по-другому

      Справляемся с бедой.

      Дымок от папиросы

      Да ветреный канал,

      Чтоб злые наши слезы

      Никто не увидал.

      Жизнь чужую прожив до конца,

      Умерев в девятнадцатом веке,

      Смертный пот вытирая с лица,

      Вижу мельницы, избы, телеги.

      Биографии тем и сильны,

      Что обнять позволяют за сутки

      Двух любовниц, двух жен, две войны

      И великую мысль в промежутке.

      Пригождайся нам, опыт чужой,

      Свет вечерний за полостью пыльной,

      Тишина, пять-шесть строф за душой

      И кусты по дороге из Вильны.

      Даже беды великих людей

      Дарят нас прибавлением жизни,

      Звездным небом, рысцой лошадей

      И вином, при его дешевизне.