Ты так печальна, словно с уст

      Слететь признание готово.

      Но ты молчишь, а впрочем, Пруст

      Сказал об этом слово в слово,

      Что лица женские порой

      У живописцев на полотнах

      Полны печали неземной,

      Последних дум бесповоротных,

      Меж тем как смысл печали всей

      И позы их, и поворота –

      Они глядят, как Моисей

      Льет воду в желоб – вся забота!

      Мужчина с розой на портрете,

      Ее он держит меж двух пальцев

      За стебель гибкий и точеный,

      Перевернув к себе затылком, –

      Молодцевато и брезгливо,

      Как все мужчины.

      Что он мужчина, нет сомнений.

      Напрасно б венский аналитик

      Старался розу допросить

      С пристрастьем: нет ли фетишизма,

      Инверсионных отклонений, –

      Их нет, им неоткуда быть.

      К тому же, роза бессловесна,

      Полузамучена верченьем

      В руке, не помнит, где мучитель,

      Где стол, где кресло, где букет.

      В кафтане, с пышными усами,

      Мужчина с розой полумертвой

      Глядит, не зная, что с ней делать.

      Вдохнуть тончайший аромат

      Ему и в голову, конечно,

      Прийти не может (то ли дело –

      Сорвать и даме поднести!).

      Так и должны себя вести,

      Так и должны чуть-чуть небрежно

      Мужчины к жизни относиться,

      К ее придушенной красе,

      Как этот славный офицер

      (тут нету места укоризне), –

      Чуть-чуть неловко, неумело,

      Затем что нечто, кроме жизни,

      Есть: долг и доблесть, например.

      Любил – и не помнил себя, пробудясь,

      Но в памяти имя любимой всплывало,

      Два слога, как будто их знал отродясь,

      Как если бы за ночь моим оно стало;

      Вставал, машинально смахнув одеяло.

      И отдых кончался при мысли о ней,

      Недолог же он! И опять – наважденье.

      Любил – и казалось: дойти