Лежала Волга рыбой в стороне,

      Рассвет как сокол на неё спустился.

      О, Приснодева! Я в монастыре

      Пред ликом золотым Твоим молился.

      Какой я грешник? Знаю, знаю сам.

      Мне дальше паперти не стоило соваться.

      Но за спиною братья по стихам,

      Которые и плачут и постятся.

      Монахини поют, как стайка птиц,

      У каждой из певиц по Божьей ноте.

      Вдруг падаю, как перед плахой, ниц,

      Услышав глас: «Без Бога вы живёте!»

      Как воины стоят свеча к свече,

      Их огненные шлемы полыхают.

      И тени на церковном кирпиче

      Коня Георгиева под уздцы хватают.

      Не на меня занесено копьё

      Святое – на поверженного Гада.

      Я русский – значит, это всё моё:

      И монастырь, и каждый кедр из сада,

      И звонница, и Волжские врата,

      И сорок шесть монахов, убиенных

      Литовцами, ять в книгах и фита,

      И даже галки на мирских антеннах.

      Здесь исцелился Грозный Иоанн,

      От язвы моровой спасались земли…

      И я лечился от словесных ран,

      За города молился и деревни.

      О, Пресвятая, Отчину спаси

      На тихой пристани народного терпенья!

      Во чрево – Христа вместившая, прости

      Поэту очарованному – пенье.

      В невесёлую минуту

      Вспомнил бабушку Анюту.

      К ней от мачехи сбегал

      Кости греть на русской печке,

      Искупавшись в зимней речке,

      Как французский генерал.

      Ночь, в ночи две сигаретки,

      Две блестящие монетки,

      Два зелёных уголька…

      Сердце выпало из глотки,

      Тут заметил выше тропки

      Три стеклянных огонька.

      Да, тогда водились волки

      В хвойно-каменной сторонке,

      Помнишь, Батюшка Урал?

      Взвоют – стынет кровь по жилам,

      Если был бы я служивым,

      Я б с собой мортиру брал.

      Отодвинув прочь заслонку

      За родимую сторонку,

      Погружала в печь ухват

      Бабушка в крестьянском платье,

      Плыл обратно на ухвате

      Чугунок,