Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.

      Я в руки брать перо перестаю,

      и на мои усталые уста

      пугающе нисходит немота.

      Но слышу я, улегшийся в постель,

      как что-то хочет сообщить метель

      и как трамваи в шуме снеговом

      звенят печально – каждый о своем.

      Пытаются шептать клочки афиш,

      пытается кричать железо крыш,

      и в трубах петь пытается вода,

      и так мычат бессильно провода.

      И люди тоже, если плохо им,

      не могут рассказать всего другим,

      наедине с собой они молчат

      или вот так же горестно мычат.

      И вот я снова за столом своим.

      Я как возможность высказаться им.

      А высказать других, о них скорбя,

      и есть возможность высказать себя.

      Я Рождество встречаю на Монмартре.

      Я без друзей сегодня и родных.

      Заснеженно и слякотно, как в марте,

      и конфетти летит за воротник.

      Я никому не нужен и неведом.

      Кто я и что – Монмартру все равно.

      А женщина в бассейне под навесом

      ныряет за монетами на дно.

      Красны глаза, усталые от хлора.

      Монеты эти оставляют ей.

      Простите мне, что не могу я хлопать.

      Мне страшно за себя и за людей.

      Мне страшно, понимаете вы, страшно,

      как пристает та девочка ко мне,

      как, дергаясь измученно и странно,

      старушка бьет по клавишам в кафе,

      и как, проформалиненный отменно,

      покоится на досках мертвый кит,

      как глаз его, положенный отдельно,

      с тоской невыразимою глядит.

      А рядом в балаганчик залетает

      порывистая мокрая метель,

      и голенькие девочки глотают

      за сценою из горлышка «Мартель».

      Все сами по себе, все – справа, слева…

      Все сами по себе – двадцатый век.

      И сам Париж под конфетти и снегом —

      усталый одинокий человек.

      Недолог век деревьев каучуковых.

      Мне жалко всею жалостью своей

      их, гибель неминуемую чующих,

      как обреченных сызмала детей.

      Они большие, но такие малые

      и так боятся человечьих рук!

      Вниманием плантаторы их балуют,

      пока течет в их жилах каучук.

      Лет двадцать он течет, а там кончается.

      Ворча,