Растет сосулька гордая.

      Растет сосулька важная.

      Над гулом и над говором

      висит себе, отважная.

      И все такие мартовские,

      и все такие смертные,

      к ней прирастают маленькие

      сосульки, тоже смелые.

      Висит вторые сутки

      и тяжелеет сумрачно,

      и это не сосулька,

      а уже сосулища!

      Родимая, будь умницей!

      Расти себе, пригожая!

      Не тронь людей на улице,

      которые хорошие!

      Приглядывайся к городу —

      тебе виднее сверху,

      и упади на голову

      плохому человеку!

      Мы подарили спутника модель

      вождю деревни маленькой – Виннеба.

      Затихла танца пестрая метель.

      Модель в руках вождя чуть-чуть звенела.

      Вождь был в венке старинном золотом

      на голове коричневой чугунной.

      О чем он думал?

                               Может быть, о том,

      что устарел он,

                             а венок – к чему он?

      Тогда он спутник сыну отдал бережно,

      курчавому мальчишке лет шести,

      а сам пошел,                   задумавшись,

                                              вдоль берега,

      не разрешая близким с ним идти.

      И под луной,

                          оранжевой, как манго,

      весь —

                таинствам возвышенным порыв,

      глядел на спутник африканец маленький,

      кофейные глазенышки раскрыв.

      Вождь шел один

                                и растворялся смутно,

      в века невозвратимо уходя,

      и тонко пел над Африкою спутник

      в руках у сына старого вождя…

      На лыжах празднично я бегаю,

      снежками шишки я сшибаю.

      Вокруг зима такая белая,

      зеленая и голубая.

      А ты не лыжница – ты книжница.

      От снега прячешься, от света.

      Ты так сурова, как подвижница,

      но в чем подвижничество это?

      Убеждена, что ты пропащая,

      и у тебя святая вера,

      что ты случайно к нам попавшая

      из девятнадцатого века.

      Ты только хмуришься и ленишься,

      на всех обиженная в мире.

      Ты так мрачна, как будто Лермонтов,

      не написавший, правда, «Мцыри».

      Ты любишь кладбища и реквиемы.

      Тоскуешь, ежели не плачешь.

      Порой скользнет улыбка редкая,

      но ты ее мгновенно прячешь.

      Не шутишь ты, не забавляешься.

      Пока я утром лыжи смазываю,

      ты в темный угол забиваешься

      и вновь – за «Братьев Карамазовых».

      Ты смотришь на мою ребячливость,

      все время прячась в этот угол,

      как