Мороз ночной скрепил узор

      дорожный, и скрипуча корка,

      и шаг размашистый не скор —

      я чутко слышу, вижу зорко:

      почти прозрачны облака,

      сквозные звезды голубеют,

      гул поезда издалека

      то нарастает, то слабеет.

           Смеркли сумерки до мрака.

           Двор – полночный ларь,

      полный звезд.

           Свеча маньяка —

      уличный фонарь.

           В нем накала лишь для нимба

      на верхах столба,

      весь баланс его олимпа

      в вакууме лба.

           Все ль равно в низах и высях:

      там звезду в стихи

      сковырнул, там искру высек

      и вознес в верхи?

           Все равно, когда зарею —

      золотой метлой

      заметет все – все закроет

      голубою мглой.

           Есть предрассветное единство

      сознания и бытия,

      когда звезды упавшей льдинка

      осветит почек острия,

      а все высоких рощ убранство

      уже под инеем в ногах,

      и вдруг означится пространство

      миров – цветами на лугах.

           И не звезде в кончине быстрой

      возобновление прозреть:

      Вселенной быть и божьей искрой

      в глазах ничтожества сгореть!..

           Влюбленный два мира объемлет:

      в объятиях женщина дремлет,

      утишились в ней два ненастья,

      две муки – усталость и счастье,

      и локоть доверчиво согнут.

           Забылись часы и не дрогнут,

      и медленно время влачится

      дыханием по ключице,

      которым влюбленный и занят.

           Тем временем в кране на кухне

      холодная капля набухнет

      и посюсторонностью грянет.

           Люблю прикосновенье трав,

      перемещающийся воздух

      да искры жаркие костра

      в сквозящих звездах.

           Но здесь, близ вечности самой,

      открывшей щелку,

      я все равно хочу домой —

      к жилью, к поселку.