Как уверяют древние китайцы,

      он мог копать – а мог и не копать:

      узоры папиллярные на пальцах

      и так сулили масло. Он кропать

      умел разнообразные поделки —

      весёлое лихое ремесло! —

      когда строка летела лёгкой белкой,

      а из глагола дерево росло.

      Он верил, как велел его устав.

      Каноны оставляя без присмотра,

      не знал ни ритуала, ни поста,

      но мог и голодать недели по́ три.

      Он не любил брехливую печать.

      Ему уздечки были не по сердцу,

      но как-то умудрялся сочетать

      черты космополита и имперца.

      Он люто ненавидел термин «жрать» —

      сырую нефть, надежду, судьбы, баксы,

      где власть лежит на всём кислотной кляксой,

      подшипники истачивает ржа,

      и где из глины в про́клятом гробу

      опять встаёт неистребимый Голем…

      Как часто он благодарил судьбу,

      что не стрелял и слать на смерть не волен.

      А что любил? Любил дрова колоть,

      чтоб звук был полон. Утреннее солнце

      и лунный перламутровый ломоть.

      Грозу и снег. Живые волоконца,

      протянутые в завтра. Трель щегла,

      Тынянова и горные поляны,

      и женщину, которая могла

      умножить звук и смысл – и быть желанной.

      И были дети. Многого хотел —

      но в лучшей теме он не разобрался.

      Он не доделал половины дел,

      но в половине случаев старался…

      И вот, кроя к жилетке рукава,

      разглядывая сброшенную кожу,

      он знал, что долг придётся отдавать,

      не здесь, так позже.