Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил

      100 Унизительным, а доказательства – неубедительными.

      Свободному не нужен Бог – но был ли я свободен?

      Как полно я ощущал природу прилепленной ко мне,

      И как мое детское нёбо любило

      Полурыбный-полумедовый вкус этой золотой пастилы!

      Книжкой картинок мне в ранние годы служил

      Расписной пергамент, которым оклеена наша клетка:

      Лиловато-розовые кольца вокруг луны, кроваво-оранжевое солнце,

      Двойная Ирида и это редкое явление —

      Ложная радуга, – когда, прекрасное и странное,

      110 В ярком небе над горной грядой одинокое

      Овальное опаловое облачко

      Отражает радугу, следствие грозы,

      Разыгранной где-то в далекой долине, —

      Ибо мы заключены в искуснейшую клетку.

      А еще есть стена звуков, еженощная стена,

      Возводимая осенью триллионом сверчков.

      Непроницаемая! На полпути к вершине холма

      Я останавливался, заполоненный их исступленной трелью.

      Вот свет у доктора Саттона. Вот Большая Медведица.

      120 Тысяча лет тому назад пять минут равнялось

      Сорока унциям мелкого песка.

      Переглядеть звезды. Вечность впереди

      И вечность позади: над твоей головой

      Они смыкаются, как гигантские крылья, и ты мертв.

      Обычный мещанин, я полагаю,

      Счастливее: он видит Млечный Путь,

      Лишь выйдя помочиться. Тогда, как и теперь,

      Я шел за собственный свой страх и риск – иссеченный ветвями,

      Подкарауленный подножкой пня. Хромой и толстый астматик,

      130 Я никогда не бил мячом об землю на бегу и никогда не заносил биты.

      Я был тенью свиристеля, убитого

      Мнимой далью оконного стекла.

      Имея мозг, пять чувств (одно неповторимое),

      В остальном я был лишь неуклюжим монстром.

      Во сне я играл с другими детьми,

      Но, по правде, не завидовал ничему – разве что

      Чуду лемнискаты, отпечатанной

      На влажном песке небрежно-проворными

      Шинами велосипеда.

      Шинами велосипеда. Нить тончайшей боли,

      140 Натягиваемая игривой смертью, ослабляемая,

      Не исчезающая никогда, тянулась сквозь меня.

      Однажды,

      Когда мне минуло одиннадцать и я лежал

      Ничком, следя, как заводная игрушка —

      Жестяная тачка, толкаемая жестяным мальчиком,

      Обогнула ножки стула и ушла под кровать,

      В голове моей вдруг грянуло солнце,

      А затем – черная ночь. Великолепная чернота;

      Я ощущал себя распределенным в пространстве и во времени:

      Одна нога на горной вершине, одна рука

      150 Под галькой пыхтящего побережья.

      Одно ухо в Италии, один глаз в Испании,

      В пещерах моя кровь, и мозг мой среди звезд.

      Глухое биение было в моем триасе, зеленые

      Оптические пятна в верхнем плейстоцене,

      Ледяная дрожь вдоль моего каменного века,

      И