Сейчас передо мною

       «чадо ваше»

      окурок

       молча тушит о рояль,

      сдувает пепел

       и, брезгливо морщась,

      на ногти тупо смотрит и ворчит:

      – А вообще-то,

       ослабела мощность.

      Не та эпоха!

      Не те

       харчи… —

      И, махая рукой устало,

      томно цедит:

       – А что осталось?

      Кинуть грамм полтораста горькой,

      а потом с подружками дошлыми

      прошвырнуться по улице Горького,

      мостовую

       помять

       подошвами!

      Модным шарфом укутав горло,

      дефилировать,

       встречным кивая…

      И, как будто ему подвывая,

      загнусавила вдруг радиола.

      Чей-то голос

       устало цыганский

      пел о ветре в степи молдаванской,

      пел об ангелах

       разных расцветок,

      о бананах,

       свисающих с веток,

      пел о дальнем, заброшенном мире…

      Потянуло гнилью в квартире.

      Слово за слово,

      песня за песней.

      Будто это с пластинок плесень

      наплывает, вползает в уши…

      – Получается вроде скушно… —

      Жоржик встал

       и к дивану вразвалочку:

      – Сбацаем фоксик,

       Аллочка!

      Холеная рука.

      Косые взгляды.

      В зубах

       «Дукат»,

      запачканный помадой.

      С поволокой,

       сонные

      глазки нарисованные.

      Так

       получилось, —

      Алла

       сначала

      где-то училась,

      что-то кончала,

      и даже как будто

      она еще помнит, что дома

      хранится под спудом

      ненужная книжка диплома.

      С завидным успехом

      «на блеск утомительный бала»

      страницы конспектов

      и совесть она променяла.

      Она променяла

      товарищей,

       дружбу,

       работу

      на