Таким мы видим одиночество художника,

      В душе смятение, страданье уничтожившего,

      Пещерой Червара, чей образ кистью точной

      Бертон2 упрямый высек мощно.

      Мы видим вас на покрасневших скалах,

      На пастбищах, где коз живет немало,

      Склоняют главы козы, в знойном солнце тонут,

      Грызут скалу, не находя бутона.

      Их путь исполнен света столь,

      Что лентой меловой сияет каменная соль,

      И очень редко здесь ступает вдруг наш человеческий каблук,

      Теряясь в глубине средь римских штук.

      Деревьев стройных ряд с умеренной листвой,

      Едва чернеют их стволы в тени совсем скупой,

      Подъяты, как флагштоки, купаются их лбы,

      В безоблачной прозрачности небесной глубины,

      И будто бы презрев все удовольствия земли,

      Желая спрятать нимфу, тайну выдали они:

      Фильтруют воздух дня их ветки слишком мощно,

      Исследуют желания и все мечты на прочность,

      Под градом веток их худой анахорет

      Укрытье может выбрать, одиночества обет.

      Ни травы, ни цветок не сгладят ту суровость,

      И ясность тона не сокроет желтой краски новость,

      Уступы скал подобны тут гадюкам,

      Покинувшим ползучих тел приюты,

      Чьих нитей бледных ядовитые пружины,

      На солнце разомлев, обнимут скал вершины.

      И жаждущая птица выпьет только горсть

      Сочащихся по горным сводам слёз;

      Но той пустыни сдержанной подарен властный дар,

      Есть в нашем климате прохлады, свежести нектар,

      Где тени непрозрачны и где в волнах трав

      Телицы полногрудые ныряют, как корабль,

      Где вечный взор сияет в небе строгом,

      И человек так далеко, а мы как будто с Богом.

      О мать ты гения! Божественная бонна,

      Утешная и не воспетая в бесцветности огромной,

      О одиночество! Объятье молчаливых рук,

      Скучая в мире, небо впитывая вдруг,

      Когда смогу с тобою, как анахорет,

      Над книгою склонить главу, где сеет мысли свет?

      А дальше Алиньи3, с карандашом в руке,

      Как Энгр, игравший профилем людским в черновике,

      В розы’сках идеала, в прелести дерев витает

      И кистью мраморной картины высекает.

      Он знает, сквозь жестоких контуров темницу

      Потоки и лавины дня пытаются пробиться,

      И всем картинам подпись точная идет,

      Афинским скульптором ласкает силуэт,

      Как Фидий, на Венере наводивший глянец,

      С любовью склоны обнаженных скал он гладит.

      Вот Магдалина4. И последняя звезда

      Мерцает златом на холсте небесного пруда.

      Раскаясь в глубине своей пустыни,

      Мария