К юной деве Пан влеком

      Страстью, что страшнее гнева.

      Он бежал за ней, но дева

      Обернулась тростником.

      Сделал дудочку себе.

      Точно лай его рыданье.

      И за это обладанье

      Благодарен будь судьбе.

      Можешь ты в ладонях сжать

      Тростниковой дудки тело.

      Ты вздохнул – она запела.

      Это ли не благодать?

      Ты вздохнул – она поет,

      Как холмами и долиной

      Бродишь ты в тоске звериной

      Дни и ночи напролет.

      А между тем, а между тем,

      А между воспаленных тем

      И жарких слов о том, об этом

      Струится свет. И вечным светом

      Озарены и ты и я,

      Пропитанные злобой дня.

      Нет, музыка вечна. Не вечны певцы.

      Певцы отдают, к сожаленью, концы.

      И тот, кем написана вечная фуга,

      С земного сошёл, к сожалению, круга.

      И тот, кто волшебно её исполнял,

      Он тоже, – простите за грубость, – слинял.

      Ушли тромбонисты, ударники – в нетях,

      А музыка… Что ей до смертников этих?

      Сколько напора и силы, и страсти

      В малой пичуге невидимой масти,

      Что распевает, над миром вися.

      Слушает песню вселенная вся.

      Слушает песню певца-одиночки,

      Ту, что поют, уменьшаясь до точки,

      Ту, что поют на дыханье одном,

      На языке, для поющих родном,

      Ту, что живет в голубом небосводе

      И погибает в земном переводе.

      В ночной тиши гуляет ветер…

      Господь грядущий день наметил

      Вчерне, чтоб набело вот-вот

      Пересоздать, и будет светел

      Через минуту небосвод,

      И вспыхнет он полоской алой…

      Возможно ль жить без идеала,

      Без абсолюта, без того

      Неоспоримого начала —

      Для всей вселенной одного,

      Без веры, будто в мире этом

      Безумном, горестном, отпетом

      Должно каким-то светлым днем,