Ткань светлейших утр и стройное железо

      Путник вспомнит в вековых песках,

      Нежность ли в упругой силе лезвий,

      В кружевных мира́жах отыскав.

      Или, навсегда утратив торопливость,

      В вековых песках он будет петь,

      Ибо там жива господня милость

      И водворена земная твердь.

      В тихий сумрак погружаясь неуклонно,

      Брошенный ничком, рождённый вспять,

      Ради льва и не убив дракона,

      Он себя заставит понимать

      Свой мышиный шёпот в меховой гортани —

      Ужас мнимой близости вещей,

      Даже тех, что зыбкими чертами

      Вопиют о мнимости своей.

      Полночный путь звездой разъят.

      На камни падает, звеня,

      На крыше слышится возня

      Полночных звёзд, немых котят.

      Немых камней покорный путь,

      Горчит миндалью чёрный круг,

      Звездою падает на грудь,

      Рудою рвётся в твердь из рук.

      Полночный двуединый рост,

      Просторный путь, разрыв пород:

      Немых камней в разъёме звёзд,

      Нагих корней, влачащих плод, —

      Взрывает стеблем тяжесть руд.

      Роднится с полночью разлад

      Миндальных звёзд, немых котят,

      Как с камнем песни скорбный труд.

      И каменной зарёй залит

      Разъятый двуединый свод,

      Но корень рвётся вглубь земли

      И стебель рвёт.

      Летая беспросветной ночью

      И беспросветным ранним утром

      Я вижу истину воочью

      Однако убеждён в обратном

      Как яблоко в часы досуга

      Залогом праздного спокойства

      Она не выходя из круга

      Приобретает эти свойства

      И постепенно удаляясь

      Залогом таинства двойного

      И вновь к чему-то приближаясь

      Уже имеет в виде слова

      А чтобы яблоко хрустело

      Что соответствует обряду

      Она ему подыщет тело

      Как собственно ему и надо

      Ничего нет. Лёд сам себя хранит,

      словно под розой, облетая, виден

      в ясной смерти – ночующий родник

      начала дней моих на глубине и льдине.

      Зо́рю ли бьют, дёсны кровавит звук-

      потомок, начальствуя в колыбели,

      где по закону подошло к звену

      отсутствие, я ли в ней сам колеблем —

      больше с целью забыться, чем хотел,

      в предельный сон, фигурой умолчанья,

      звук чуждый поместит меня вначале

      так неразборчиво, что лучше бы – пробел.

      Материя, может, какая

      сменилась сама

      собой, или что, иль синтагма

      сменилась ума

      простой парадигмою, духом

      единым каким-

      нибудь или словом, с которым

      не важно – бог с ним

      иль нет его с ним же: отнюдь

      и навеки прощай!

      Тут не ипостась, тут иное

      и, ведаю, чай,

      последнее, чую смущённою

      как бы душой…

      Как быть, говорю, как-нибудь,

      вопрошаю, с тщетой

      материи, названной выше? —

      да хоть бы и нет!

      Что имя? Тут надо иначе,

      а времени нет,

      синтагма прерывна и зла,

      говоря не вполне,

      и падает снег, и слова

      начинаются с «не».

      И я, говоря переносно,

      смотрю им вослед.

      Мороженщик тает в уме

      или падает в снег,

      иль падает мимо, в тележку,

      без зова, как та…

      Мороженщик, водки! Считаю,

      зараза, до ста!

      Ход льда, будь с тобой, хотя б побыть с тобой,

      в тяжких