Гордые финны и своенравные туареги,

      челюсти лилий, сомкнувшиеся на Венере,

      солнечной радиации милая полная ванна —

      утешительница, растасканная на сувениры.

      Нипочему не будет больше людей на свете,

      охотник увидит дичь и в неё промажет

      по никакой причине, и глаголы-связки

      хоть и попробуют, но ничего не свяжут.

      На самом краю стола – аммиак и тина,

      финские сказки парно́й обрастают щетиной;

      будешь об этом думать, и начнётся вьюга

      и больше никогда не будешь думать об этом.

      О, перебои нашего ритма, пульс – и лимфа

      пробивает туннель к почти ненужному звуку,

      из-под ног, обезумев, выкатывается площадь,

      где лучше сгореть, чем узнать, кто пожал тебе руку.

      Тысячи этих жизней, скрываемых, как уродство,

      чтобы тебе не пришлось отравлять колодцы,

      и если милость, то только такая, и если

      сказано, что прольётся, тогда прольётся.

      Гляди на лес сирен, протяжным строем

      бредущих как под створкой пулемёта

      среди сквозных овчарок, меж пробоин,

      отвоевавших чёрный полдень лета.

      Клавиатура сохранила пальцы,

      чтобы ощупать свежий пот на скулах

      в тот час, когда лишь дымчатое сердце

      тебя горой накрыло и уснуло.

      Гляди, как хвойный лес сирен вчерашних

      стоит плечо к плечу в гептильной луже

      и раздаёт пинки дурак раёшный

      на ядовитых пашнях оружейных;

      чуть рыжей рыбой слух таранит берег,

      как всё, что ей в добычу достаётся, —

      нечистый голос и паденье денег

      со скрежетом на чеках иностранца.

      Сирен бескостных лес, дрова, бумага,

      исчерпанная, смолотая в сечку,

      когда лилась из-под ногтей отвага

      и упускать людей вошло в привычку, —

      одна из них не лучше, чем другая,

      и бьёт хвостом, вытягивая губы,

      с продажной силою оберегая

      труд монитора и ночные трубы.

      Искусственные, родовые твари

      за ней