Опять этот кантор из церкви святого Фомы

      терзает педали забытого Богом органа.

      А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сны

      плывут над кварталами, будто обрывки тумана.

      Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давно

      по небу расползся бы матовый шлейф стеарина.

      Саксонская ночь под готическим стынет окном

      и черною кистью витраж покрывает рябина.

      И движется ночь, как недели и годы, а мы

      не можем понять, отчего это с гибелью схоже.

      Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,

      и длись этот холод, так странно бегущий по коже.

      Когда уже нечему больше случиться,

      когда за окном ни звезды, ни просвета,

      когда через ставни уже не пробиться

      ни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,

      когда на столе засыхает посуда,

      а сумерек даже огнем не прогонишь,

      я жду тебя, кантор…

      И вот оно – чудо! —

      две флейты и скрипка

      приходят на помощь.

      Когда уже нечего больше услышать,

      все сказано, спрошено, взято, забыто,

      когда, как дожди по заржавленным крышам,

      струится и плачет слепая обида,

      когда даже память условна, как ссуда,

      а боль ни словами, ни жестом не скроешь,

      я жду тебя, кантор…

      И вот оно – чудо! —

      две флейты и скрипка

      приходят на помощь.

      Когда уже некому больше молиться,

      когда ожидать нет ни веры, ни силы,

      когда никуда от себя не укрыться,

      а где-то настойчиво плачут клавиры,

      и небо закрыто, и листья, как люди,

      врываются в душу, и ты их не гонишь,

      я жду тебя, кантор…

      И вот оно – чудо! —

      две флейты и скрипка

      приходят на помощь.

      Спит город Баха.

      В темном старом доме

      спят старые старушки, вещи, люстры,

      все спит, все убаюкано дождем.

      Спит ратуша, размокшая афиша,

      спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,

      и спит орган, как айсберг на мели.

      О, этот город замерших бульваров,

      ночных, уснувших намертво базаров,

      в листве опавшей, в сумерках дождя —

      огромным неподвижным великаном,

      уснувшим над наполненным стаканом,

      он спит,

      и разбудить его

      нельзя.

      Но