Столько брести и споткнуться о запах жилья,

      Словно о нитку льняную бездумных весталок,

      В пыльном краю, где, наверное, новый Илья

      Сиднем сидит тридцать лет и три года – вдобавок.

      Так обольститься посулом житейской кирзы,

      Равноугольным пространством заполненной соты,

      Где вечерами экран, словно ласка гюрзы,

      Страхом разит богоизбранный ум идиота.

      О, западание клавиш, о, тяжба земель!

      Прах землемеров в прогнивших шинелях пехоты.

      Вся деревенская мудрость запечных емель,

      Коим идти в никуда нипочем не охота.

      Всех теть Маш, раздобывших в обед молока,

      Всех дядь Гриш, обожателей темного пива,

      Чья бессловесная даль так пуста и легка,

      Как и октябрь девяносто второго налива…

      И перемены себе отлежали бока,

      Долготерпенье сварилось вкрутую в водице…

      Только вздыхаешь. И дверь запираешь пока,

      Тихо попросишь кого-то, чтоб вновь возвратиться.

      За величье страха у нищей плошки,

      Суетливую тайнопись приговоров,

      За смиренность спин над бесхлебной сошкой

      Азм воздастся тебе все одно – не скоро.

      И покуда уходит свет, разжижая силы,

      В поминальный сумрак у изголовий,

      Не дари сей крест, отведи, помилуй,

      Плотоядный ужас твоих Любовей.

      Раскинула карты – разлуки

      Метнулась несчастная тень.

      В ковчег твой, не знающий муки,

      В души миротворную сень.

      Отныне не видел, не помнил

      Мой облик – раз выжжен дотла,

      Печальный, плачевный садовник,

      Познавший судьбы удила.

      За сладким посулом о небе

      И царстве полуденной тьмы

      Свершали степные набеги

      Твои беспокойные сны.

      Но что мне на картах – разлуки

      Червонная, звонкая масть –

      Цвет горькой, сердечной науки

      С пронзающим именем – страсть,

      Когда у твоей колыбели

      В дрожании светлых ресниц

      Люблю лишь погасшие тени –

      Как выходцы здешних больниц.