На противоположном берегу

      реки, через которую грохочет —

      крест-накрест – мост железнодорожный,

      пасётся стадо яркое с утра, —

      так чертит грифель, смоченный слюной,

      и, вытворяя брызги на бегу,

      припляжная красавица хохочет,

      за ней, смеясь, – на шее крестик ложный —

      бежит хозяин пляжа, их игра

      меня томит, за шахматной доской

      два мальчика исследуют носы,

      два гения в панамках от удара,

      их бабушки в белье бледно-зелёном

      с кульками из сегодняшних газет,

      с кульками окровавленными вишен.

      В кружении полуденной осы

      приходит сон, в удушливости пара,

      в депо, на паровозе раскалённом

      сжимает машинист в руках обед.

      Мне виден каждый жест и голос слышен,

      я помню, кто что делает. Тогда,

      уже тогда я был ничем не занят:

      хоть слабых мира понимал легко я,

      а сильные мной правили вполне,

      ни тем ни этим не принадлежал.

      Так только первобытная тверда

      душа бывает – мир ещё не ранит,

      но проникает тёмные покои,

      и лилия горит на самом дне

      воспоминанья…

      Когда, проснувшись, к тамбуру спеша,

      проснувшись от качнувшего толчка,

      на ранней остановке, через гарь

      растопленного чайного бачка,

      когда, чуть недонежившись, душа

      ещё хрупка, как юный государь,

      когда мелькают вёдра и кульки

      торговок вишен, яблок или груш,

      и проводник, свой китель доодев,

      обходчику кричит благую чушь,

      и солнце зажигает край реки,

      на улице посёлка, меж дерев,

      ты видишь: беспокойству далека,

      вся пахнущая сонным молоком,

      высокая, в накинутом до пят,

      медлительно, и тонко над плечом

      лежит кувшин обнявшая рука,

      когда картина, тронувшись назад,

      и ты идёшь растерянно в вагон,

      от чуда всё навеки потеряв,

      где спят тела, покачиваясь в лад,

      и скорость набирающий состав,

      крутые яйца, курица, батон,

      и любопытства равнодушный взгляд

      соседа сверху…

      Перрон, как в гречневой крупе,

      в коричневых и чёрных зернах,

      жизнь детских глаз внутри купе,

      больших, растерянных, минорных,

      прилив сочувствия к себе.

      Кто гречку так перебирал,

      водя ладонью по клеёнке,

      зеленоватой, как вокзал,

      живущей запахом в ребёнке.

      Я в жизни лучшего не знал.

      И