Это степь, и сухое пространство, как луковица сухое,

      с шелухой, осыпающейся на пастбище зноя,

      это жирные шпалы, кишечник депо, это мельком

      занавески на крайнем домишке, кривая скамейка,

      и детей худоба – только рёбра и лица в разводах

      перламутровой грязи, и курицы на огородах,

      вроде серых, кудахчущих, бегающих подушек,

      это солнечный слепень сыпучих, живучих и душных,

      обезумевших метров земли, где стрекозы и мухи,

      и на ящериц смахивающие гнездятся старухи.

      Ничего нет грустнее кирпичных заводов предместий,

      известковых окраин из досок белёсых и жести.

      Как здесь люди живут? как? (особенно после обеда)

      пахнут щами? ложатся в песок? как даётся им эта

      полужизнь? почему они не умирают

      от прохлады и влажности мысли о море, только пот утирают?

      Это попросту взгляд непричастных, поскольку проезжих,

      глаз снаружи, а жизнь расточается внутрь, и нежных

      и невидимых сил этот взгляд не вбирает, и всё же —

      это степь, и сухого пространства горячая кожа,

      загорелые, масляные, вдыхаемые детьми руки

      слесарей, машинистов, обходчиков полые стуки

      по коленным чашечкам поезда, его крупные мышцы,

      это пыльной и низкорослой листвы шебуршащие мыши,

      это всё, что изжаждалось пить, как каторжанин

      из хрустящего на зубах Экибастуза и Джезказгана,

      он ручьём захлебнётся,