Эти люди – держатели твоего

      горя, не зря родиться

      ты хотел бы ни от кого,

      никому, никогда, никому, никогда не присниться,

      я хочу сказать, что для них

      твоя жизнь – непосильная ноша,

      что любовь и тирания родных —

      это одно и то же,

      эта комната – из породы палат

      для душевнобольных: им застят

      сумасшедшие слёзы взгляд,

      истязают взаимные их боязни,

      посмотри, они нервно кричат

      и размахивают руками,

      друг без друга жить не хотят,

      и рожают ясных детей, и становятся безумными стариками.

      Кто знает отдельную муку

      глядящего в сторону Леты,

      он разве расскажет кому-то

      о сдвигах душевных пластов без просвета,

      о мёртвых толчках нутряного,

      о выжженной к жизни охоте,

      ему не до лёгкого, пьяного слова

      на выдохе жаждущей плоти,

      тоска его тяжеловесна,

      из мощных провалов и сжатий,

      ей каждое сердцебиение тесно,

      тем более – слово некстати,

      но вот и она проступает

      на том берегу, где, возможно,

      тяжёлый законченный стих отдыхает,

      и пробует жить осторожно.

      Голос дышит тяжело

      города на том краю,

      точно в смерти дырчатое жерло,

      выдыхаешь в трубку жизнь свою,

      тонкой изморози зверь пушной,

      стынет голос в раковине ушной,

      и на родине, как в плену,

      в телефонной будке ты вмёрз в страну.

      Только кровный тембр и спасёт

      слух, свернувшийся взаперти,

      и насквозь потрясёт

      на обратном впотьмах продувном пути.

      Между тем эта вымышленная жизнь

      не хуже твоей, не хуже моей,

      с теснотой по-коровьи толпящихся дней

      (наподобие национальных меньшинств),

      со свежевыкрашенным в хате полом,

      где бухгалтер ходил, прятал ключи,

      жил – голый череп в очках – долго

      с женой и двумя дочерьми,

      там не меньше пылает солнце,

      чем здесь, и коза пасётся,

      и приезжего жениха кормят обильно…

      (Помнишь? – спрашиваю сестру. – Помню – пыльно.)

      О, возможно на то и старость,

      чтоб увидеть их счастье как шум и ярость,

      но в спасительном свете, спасительном свете, и не иначе.

      (Мы там жили ещё на даче.)

      Там ходили с тазами они вчетвером

      в баню, отмытый запах

      клумбы с дымчатым табаком

      проникал в их ноздри, и в чёрных накрапах,

      чуть припудренный жёлтой пыльцой,

      шелковистый