Сижу за столом, а на чайнике кукла надета.

      Листаю тетрадь, и нетронутый стынет обед…

      Здесь копии всех документов по делу поэта,

      Которые ждали меня и пылились на полках сто лет…

      Серебряный век. Серебрились виски у мальчишек…

      Растоптанных судеб, растерзанных в клочья семей.

      Каких начитались с наганами «кожанки» книжек?

      Хватило ли собранных ими… надгробных камней?..

      Двадцатые числа (конца окаянного лета),

      Начало безумных, окрашенных скверною бед.

      Последняя песня в слезах и с надрывом допета,

      Ногтями на стенке написан прощальный сонет.

      Кому повезло? Тем, что сдались, а может, уплыли?..

      Бистро и гитара, про русское поле шансон,

      Вокруг всё не то – про луну и про снег позабыли,

      Щелчком подзывают, шутя обращаясь «гарсон».

      Упали на скатерть кровавые капли варенья,

      И папка в руках, и ком в горле, и замерший взгляд.

      Подшитый листок недописанного стихотворенья

      (О том, как в Египте феллахи под пальмой сидят).

      И «выстрел» под ним – приговор приведён в исполненье…

      Потерянная любовь, пронесённая через жизнь стихами,

      Которые читали на питерской набережной и на пляжах

      Майами.

      Душа в оковах, рвавшаяся наружу

      В надежде на везение и что ещё кому-то послужит,

      Увидит живыми тех, кого любит без меры

      И с кем не удастся встретиться всё равно.

      И есть тому многочисленные примеры…

      Почему? Я думаю, не было суждено.

      Не отмерено кем-то, и согласие не получено

      Ни на земле, где всегда царит равнодушие,

      Да, видимо, и на небе, где тоже есть серые и заблудшие —

      Ангелы падшие, пасущие такие же души.

      А может, зависть и злость давит кого-то и душит?

      А может, хочется унизить поэта и мольбы его слушать?..

      Этим, кто подписывает бумажки и дарует визу,

      Ставит штампики с серьёзным лицом для вида.

      А за этими корочками и маленькими листочками —

      Чья-то жизнь понапрасну перечёркнута строчками,

      Обретающими жуткий смысл своей каллиграфией.

      Для кого-то рутина, а для него – приговор, эпитафия.

      Для поэта,