Мы бежим, задыхаясь от страха, обиды и злости,

      То намётом летим, то, храпя, переходим на шаг.

      Мышцы рвутся от боли, и гнутся и крошатся кости,

      И спасает внезапно упавший в низину овраг.

      Здесь так сыро, темно и безмолвно, предательски тихо,

      Тут любое движенье раздастся – как выстрел в ночи.

      Нас давно уже ждёт и бормочет голодное лихо,

      Продираясь в подлеске, клюкой по деревьям стучит…

      На подобранных лапах, к земле животом припадая,

      Распахнувшая пасть и горящие пяля глаза,

      К нам по склонам стекает живою волною шиза,

      Всё подмяв на пути – постепенно овраг заполняя.

      Мы уходим ручьём по засохшему старому руслу,

      Окровавленный след за собой оставляя – как метки.

      Нам теперь всё равно, лишь бы прочь от запретов и

      клетки —

      Путь наш труден и долог, тернист и потерями устлан.

      В чём же наша вина и кто счёт предъявляет заочно?

      Почему мы должны (ничего не прося, не беря)?

      …Это просто охота, забава, и знаем мы точно —

      Там внизу, на границе, у леса… стоят егеря.

      Ей принесут цветы с карточкой от меня.

      Посыльного потом попрошу рассказать,

      Как приняла букет, как читала, —

      чтобы понять,

      Осталось ли чувство, а может, надеяться зря

      На свидание, назначенное в записке,

      Такое желанное. Но всё больше сомнений,

      Как только становится уходящим

                                                   …время,

      И ожидание, и понимание намерений.

      Стать снова кем-то, а не просто знакомым старым,

      Который давно уже от этой жизни усталый —

      Хочет погреться у прежнего, неостывшего очага.

      А может, это снова молодость и на картине стога?

      И в музее почти пусто и ничего лишнего.

      А может, это всё забытое и пронзительно личное?

      Которое не описать и не передать словами.

      А может, лучшее – это расстояние и молчание между нами?

      Ведь сколько прошло – сорок лет, пятьдесят?

      Но