Я научил ад говорить, собой

      как манной кашей липкой и губастой,

      его перекормив – своим одним

      присутствием и чёрно-белой пастой.

      Такой пленэр на выезде, такой,

      что, проведя по воздуху сухой

      рукой – царапины оставишь в известковом

      его нутре. Точи же кисть, малыш —

      его пораним мы – как бы кишмиш

      топча то босиком, то сапогами,

      то доставая с помощью старух

      обрубок воздуха в котором не заснуть,

      то еблей занимаясь в быстрой ванне.

      Иди со мной скорее, дурачок,

      мы нарисуем топь, электрошок

      внутри зеркал коцитовой конюшни,

      и наши мамки, ад переведя,

      застанут сад, ничо не говоря,

      из живота достав щенков, как лунки —

      мы полетим с тобой сквозь тихий ад

      крольчих, щенков с оленьими глазами,

      переводя на русский славный мат

      то, что они везде поспели сами.

      Но не сказать, что будешь ты другим

      под этим ли шершавым – что там с ним

      под светом вездесущим, будто чурки? —

      под этим ли входящим, будто клин

      в древесную породу с любой дурки [?] —

      где пацанва проходит сплошняком,

      лакая шнапс провисшими губами

      с ланит, прибитых к косточкам соском,

      как вереница смерти перед снами —

      вишневая по вкусу – будто лёд,

      висящий на ветвях у тёмной спицы

      телеэфира местного, что в рот,

      забился, вспомнив то, что мы – ресницы,

      что это Бог взирает свысока

      на всех животных с тёплыми глазами,

      и расширяется, как будто свет тропа,

      пока свой ад мы кормим словарями.

      (28/11/13)

      Я начинаю старость, как себе

      мужик строгает гроб, когда за сорок,

      когда губа у старших из детей

      увлажнена давлением из сонной

      страны, где стая жидких обезьян

      стремится отвердеть до безразличья,

      с которым копоть ляжет на изъян,

      как бы мужчина твой косноязычный,

      чтоб