Промокнет снег – проплачется наружу

      [его] земля – и с кем летит перо?

      на крыше? чердаке? – сносима стужа

      и дерево [как стены] повело

      поближе к корню русского – Бестужев

      въезжает в темень, как в своё село,

      и озера становится круг уже,

      и падает на нёбо, и – светло.

      Такой пейзаж – в кусту горящем видишь —

      КТО АНГЕЛ ТАМ? И ГДЕ ЕГО ЧИСЛО?

      На высоте, в единственном числе,

      как выход в тесноту своих вагонов,

      стоящий проводник, что помнит тень

      пасущихся навстречу перегонов,

      торчащих, как коровы в черепах

      камней голодных – с холода и мраза,

      мерцает словно ужас, а не страх,

      посередине космоса и глаза.

      На вылете из зрения – на миг

      он ощутил, что катится лавиной

      в него исправной жизни механизм,

      которая то кажется невинной,

      то длинной, как финальный ангел, то

      замедленной, как хромосомы в кадры

      сложившись, переходят не на вой,

      на умолчанье голоса. Покаты

      бока дыханья тёмного его —

      он, показавшись зрению, вернётся

      в своё – что несущественно – житьё

      среди руин письма на дне колодца,

      на высоту, которая внизу

      не чует дна, проваливаясь выше

      пока летит не контур в пустоту

      а тёплое ведро – безвидно хныча.

      Он взял с собой назойливых синиц,

      которые с бумагой подгорают,

      пока что их двухкамерные рты —

      в рой медных пчёл воткнувшись

      – в стыд истают,

      пока здесь существует лишь пока,

      смахнувши слепоту в хрустящий хворост —

      гремит, несясь внутри себя – река

      горизонтальная, как изморозь,

      теперь уже не бойся