Говорящий безупречно по-немецки господин

      Коротает поздний вечер, он несчастен, он один,

      Его усики, как спицы или стрелки у часов,

      У него глаза лисицы, в сердце – дверка на засов.

      Нет, ему не улыбнуться: трость, перчатки, котелок,

      Чашка чая, торт на блюдце, очень медленный глоток.

      Ах, Богемия, ах, горы, далеко до Мировой,

      В город Вену мчит нас скорый, бьет на стыках чардаш свой.

      Нет войны еще в помине, нет обстрелов и смертей.

      В ресторане сумрак синий, скука, несколько гостей.

      В красных розах занавески, в канделябрах свечек воск…

      Будет Прага петь по-чешски, отряхнув немецкий лоск,

      Будет Лемберг[1] герб орлиный крыть с холопской прямотой,

      Будут горы Буковины под румынскою пятой.

      Но еще беда не близко, далеко еще беда…

      Ночь империи Австрийской. Скоро Вена, господа!

      Молился утром божеству в домашнем храме,

      Смотрел на солнечный восход, что цвета сдобы,

      Ел сыр соленый, запевал его водою,

      Той, что ручьем журчит в саду под камнем серым.

      Вы говорите, что все дни приходят сами,

      Он говорил: «Совсем не так, есть смысл особый

      В приходе каждого, когда, взмахнув рукою,

      Вы зажигаете рассвет в порыве веры».

      И жизнь прошла его. Посередине сада

      У самого ручья весной его убили.

      Там птицы выводили свои трели,

      Там пел ручей, весенней песне вторя.

      Он был убит юнцом из Ленинграда,

      Когда войска советские входили.

      Случилось это, кажется, в апреле,

      В тот год разлада, ужасов и горя.

      Молился утром божеству в домашнем храме,

      Смотрел на солнечный восход, что цвета сдобы,

      Ел сыр, который делаем мы сами

      Особым образом всегда и в день особый.

      Он говорил, что всё взаимосвязно,

      И тот рассвет не просто так сгорает,

      «Смотрите», – говорил он, – «он же разный,

      И каждый раз другое означает».

      Его убили утром на рассвете.

      И птицы пели, и ручей струился.

      Солдаты необстрелянные – дети

      Его убили. Он не защитился.

      Молился божеству в домашнем храме,

      Пил из ручья, ел сыр священный с нами

      И говорил всегда перед едою:

      «Наш мир велик – я ничего не стою».

      И был убит он утром на рассвете,

      И мир подлунный это не заметил.

      Случилось это, кажется, в апреле.

      Его слова познать мы не сумели.

      Марокканский еврей курит пряный кальян,

      Он сидит на полу на подстилке протертой.

      Ты его пожалей, он бездомен и пьян,

      У него нет жены и товаров из Порты.

      Ночь висит за окном, как ненужный платок,

      Ах, узоры её – все в изысканном роде!

      До чего же старик в этот час одинок,

      Он