Прокорма не стало, обрыдли скандалы,

      ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;

      покашлял художник, сложил причиндалы —

      и кисти, и краски – и двинул в поля.

      Он всюду проделывал фокус нехитрый:

      пришедши к усадьбе, у всех на виду

      вставал у холста с разноцветной палитрой

      и тут же картину менял на еду.

      Он скоро добрел до гористого края

      и пастбище взял за гроши в кортому,

      повыскреб замерзший навоз из сарая,

      печурку сложил в обветшалом дому,

      потом, обеспечась харчами и кровом,

      на полном серьезе хозяйство развел:

      корма запасал отощавшим коровам

      и загодя всё разузнал про отел.

      Порой, уморившись дневной суматохой,

      закат разглядев в отворенном окне,

      он смешивал известь с коровьей лепехой

      и, взяв мастихин, рисовал на стене:

      на ней возникали поля, перелески,

      песчаная дюна, пригорок, скирда, —

      и начисто тут же выскабливал фрески,

      стараясь, чтоб не было даже следа.

      Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,

      в мундире еще, чтоб трудился, как все,

      покуда хозяин спасает державу, —

      расчистил бы непашь к осенней росе,

      чтоб истово пни корчевал в непогоду,

      справлял бы в хозяйстве любую нужду,

      чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,

      по залежи горестной вел борозду.

      Однако на фронте поставили точку,

      хозяин вернулся: такие дела.

      Хозяйка ему подарила сорочку

      и с грушами штрудель в дорогу спекла.

      Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,

      не место в хозяйском дому чужаку, —

      но год, проведенный средь горной усадьбы,

      развеял по родине дальней тоску.

      В капустном листе – настоящее масло,

      по-щедрому, так, что не съешь за присест;

      однако горело в душе и не гасло

      прощанье, хозяйкин напутственный крест.

      И странную жизнь он себе предназначил:

      в единую нитку сливались года,

      он вместе с косцами по селам батрачил,

      однако домой не ушел никогда.

      Разрешенье на жительство дал магистрат,

      и трава потемнела в лесу, как дерюга, —

      на окраину в эти весенние дни,

      взяв мотыги и заступы, вышли они,

      и от стука лопат загудела округа.

      Подрядившись, рубили строительный лес,

      сколотили на скорую руку заборы, —

      каша весело булькала в общем котле,

      и по склонам на грубой ничейной земле

      созревали