Как я люблю эти сумерки длинные,

      их перламутрово-пепельный цвет,

      будто в ботинках с прилипшею глиною

      тяжко бреду на неведомый свет.

      Помню, как в сумерках, за огородами,

      где мы играли, резвясь, как щенки,

      у одноклассницы – рыженькой родины —

      родинку слизывал я со щеки.

      Сумерки длинные, чуть серебристо-полынные

      тянут в себя, зазывая, тревожа, маня.

      Сам я забыл, как зовусь я по имени.

      Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.

      Нету у нашей души завершения.

      Рад умереть бы, да не до того.

      Что же ты, жизнь моя, так завечерилась,

      будто и ноченька недалеко?

      Буду когда-нибудь снова мальчишкою,

      встану горой за девчачью слезу,

      буду играть в деревянного чижика,

      родинку чью-нибудь снова слизну!

      Сумерки длинные, крики вдали журавлиные,

      и над колодцем скрипит журавель у плетня.

      Сам я забыл, как зовусь я по имени.

      Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.

      Книги тоже читают читающих книги,

      видят в скрытных глазах наши стоны и крики,

      слышат все, что на свете никто не услышит,

      кроме тех, кто такими же книгами дышит.

      Нас друг другу сосватали книги когда-то,

      и Марина Ивановна в том виновата.

      Даже Анна Каренина – мертвая сватья,

      с рельс привстав, нас толкнула друг к другу в объятья.

      Молчаливое книг возвращенье друг другу

      непохоже совсем на взаимоуслугу,

      а скорее похоже на их раздиранье…

      Это бесповоротное расставанье.

      Мы могли возвратить друг другу лишь книги,

      но вернуть не могли наши тайные миги,

      те, которые так глубоко оставались,

      что другим незаслуженно не доставались.

      Ты стояла потерянно, неразрешимо,

      не садясь в