Тоскую по Василию Шандыбину.

      Где я теперь в парламенте найду

      его дремучей искренности глыбину —

      сквозь лысину все мысли на виду?

      Где одиноко он сидит с мормышкою,

      как памятник эпохи, вмерзший в лед?

      Он был, ей-богу, не из шаромыжников.

      Но у таких сегодня не клюет.

      И как-то незаметно привыкается,

      что, превратясь в национальный стыд,

      актеришка с дипломом провокатора

      на ниточке дергунчиком шустрит.

      А вот Шандыбин, не для лжи родившийся,

      музейный экспонат родной земли,

      останется, безвинно превратившийся

      в то, до чего народ наш довели.

      То мы рассоримся по-зверски,

      то счастливы, то вновь отчаемся,

      то мы все в той же самой церкви,

      и все венчаемся, венчаемся.

      И Библия в литых застежках

      шуршит под голоса протяжные,

      и у друзей в руках затекших

      парят короны наши тяжкие.

      И всем святым на обозренье,

      родившись братьями-обидчиками,

      два довенчальные творенья

      жужжат вовсю автомобильчиками.

      У счастья горький вкус испуга.

      Стоим смиренно подле вечности.

      Как нам не разлюбить друг друга?

      Лишь под защитой подвенечности.

      Тебе все прочее не важно.

      Ты так горда, что ты обвенчана,

      и неуверенно отважна,

      как первая на свете женщина.

      Я так люблю вплывать глазами

      в твое лицо, в глаза венчальные,

      и кто надел – не знаем сами —

      нам наши кольца обручальные.

      Но эта предопределенность

      не разведет и не разрубит нас.

      Сумеет вечной быть влюбленность,

      лишь бы осталась неразлюбленность.

      Что нежность? – это тоже счастье,

      хотя бывает от отчаянья,

      застенчивость усталой страсти,

      и наше вечное венчание.