Все выживаю, выживаю,

      а не живу,

      и сам себя я выжигаю,

      как зной траву.

      Что впереди? Лишь бездну вижу.

      Она лежит

      между двуличным словом – выжить,

      и безграничным – жить.

      За слабую душу и алчную плоть

      мне стыдно, мне Богу завидно,

      но, если и сам христианин Господь,

      не стыдно за нас, а обидно.

      Что для поэта есть удачней

      привольной юности чердачной,

      когда, еще притворно мрачный,

      самовлюбленный стих невзрачный

      обманно льстит с черновика:

      «Все, что ты пишешь – на века!»

      Но если изгнан с чердака,

      не бойся, словно злой насмешки,

      любой тюрьмы, любой ночлежки…

      Таков закон орла и решки —

      пол грязный звонче потолка!

      Там, где нет эмиграции из языка —

      и самой эмиграции нету.

      А когда хоть одна уцелеет строка —

      уцеленье даровано наверняка

      и поэту…

      Какие есть девчонки голоногие!

      А я вот составлю антологии…

      Легкий божий ветерок.

      Комары отчаянно

      пьют румянец

                             со щек

      у кемеровчаночек.

      Пусть всех ям не сосчитать,

      томских,

                    омских,

                                 выборжских —

      с ямочками на щеках,

      Русь,

              из ям ты выберешься!

      Вечер,

                душу не томи.

      Истомленные

                            ходят чуда вдоль Томи,

      в меня не влюбленные.

      А у этих чудных чуд

      как мне милость выпросить —

      полюбить меня хоть чуть,

      выкрасить

                       да выбросить.

      То смешливые они,

      то слезливые,

      а когда плохие дни,

      малость

      зливые.

      Скульптор Неизвестный Эрнст,

      ты, кентавр,

                          на коем шерсть

      от страстей вся дыбом

      и клубится дымом.

      Жить хочу,

                        на глаз остер,

      в небе чисто вымытом,

      как, светясь внутри,

      шахтер

                  с углем,

      в сердце вдвинутым.

      Эрнст,

                еще мы не слабы.

      Вечного,

                    не временного,

      ты меня живьем слепи

      для красавиц Кемерова!

      Помоги мне,

                          речка Томь, —

      не